Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

Десятки, даже сотни едва различимых примет в этих следах рассказывают Виллу о житье-бытье его соседей, об их труде и занятиях в этом лесном захолустье. Чтобы узнать, надолго ли хватило Карле из Пыргупыхья его постол, вовсе не нужно отправляться в Пыргупыхья и спрашивать самого Карлу, — гораздо проще взглянуть на следы на дороге: они расскажут, когда именно постолы прохудились, когда пришлось их подшить. Обитатели Мядасоо и Метстоа тоже носят постолы и тоже проходят мимо ворот Катку, но у каждого из них своя нога, свои постолы — это Виллу знает и потому редко путает одни следы с другими.

Если кто из соседей купил на ярмарке лошадь, то интересно

по следам отгадывать, большие или маленькие, высокие или низкие у нее копыта, ступает ли она задней ногой прямо в след передней, дальше или ближе его. Правда, всего о новой лошади эти мелочи не расскажут, однако по ним можно узнать многое. Важно, что они дают повод для догадок и предположений. А для Виллу, когда он бродит с ружьем по лесу или работает в одиночестве, нет ничего более увлекательного, чем стараться по мельчайшим приметам уяснить себе, что происходит вокруг. Вот и сейчас Виллу занят тем же — разглядывает женские следы; при этом он всем своим поведением напоминает охотничью собаку, которая почуяла вкусный запах дичи и вот-вот завиляет хвостом и заскулит от удовольствия.

Виллу забыл даже про купанье, ему во что бы то ни стало захотелось узнать, сворачивают ли эти следы к озеру или идут по дороге мимо него. На пригорке песок сухой и следов почти не различить, поэтому необходимо немного отойти от озера и спуститься в ложбину, где сыро и каждый след отчетливо виден. Дойдя до ложбины, Виллу и впрямь обнаруживает множество следов, но тех, которые он ищет, среди них нет, — очевидно, женщина свернула с дороги и направилась к озеру. Виллу спешит туда и на песчаном берегу находит знакомые, еще совсем свежие следы. Находит он и кочку, на которой женщина сидела: сырой песок здесь утоптан и исчерчен зонтиком или палкой. Это еще раз подтверждает догадку Виллу, что женщина — не здешняя жительница. Но места эти ей, без сомнения, хорошо знакомы, иначе она не выбрала бы для отдыха бугор, с которого открывается самый красивый вид на озеро.

К следам человека здесь примешиваются следы собаки, такие же свежие. Есть и другие признаки, указывающие на то, что следы человека и собаки имеют друг к другу прямое отношение, что между человеком и собакой существует дружеская связь. Эта догадка показалась Виллу особенно убедительной после того, как он установил, что, пока женщина сидела на кочке и чертила по песку носком ботинка или палкой, собака, судя по всему, стояла, положив морду ей на колени, и лизала ей руку, а может, наоборот, эта рука гладила собаку по голове. Да, если судить по следам, так оно и было.

Но у кого здесь собака с такими огромными лапами? Год назад такие следы оставляла только кырбояская Моузи, это Виллу знает наверняка. Но, может быть, за это время еще кто-нибудь завел себе здоровенного пса? Какой-нибудь барышник или самогонщик, огребший кучу денег и боящийся теперь воров и разбойников? Все может быть. Но раньше такие следы были только у Моузи, и никто не мог с ней в этом сравниться, разве что матерый волк. А если предположить, что это следы Моузи, кто же в таком случае женщина? Не приехал ли кто в Кырбоя на дачу или просто погостить? Уж не сама ли барышня вернулась в родные края? Виллу замер на минутку. Словно мечта, всплыло в памяти далекое прошлое… Да-а, может, это и впрямь сама барышня сидела здесь, у озера, ее следов, следов ее ботинок Виллу не знает. Правда, когда-то он знал следы ее босых ног, но в ту пору она не была еще взрослой, не была еще в полном смысле слова барышней, она была тогда всего-навсего девчонкой

с длинной косой, любила бегать по лесам, и ее распустившиеся волосы развевались тогда на ветру. Может, она и в самом деле вернулась домой, ведь времена сейчас смутные.

«Мать, поди, знает», — решил Виллу, торопливо разделся, положил одежду туда, где сидела женщина, и прыгнул в воду. Вода была еще холодная, но для Виллу в самый раз, он почувствовал вдруг прилив удивительной бодрости. Виллу отплыл на несколько десятков шагов, к песчаной отмели, где вода едва доходила ему до колен. Здесь он постоял на солнце, раскинув руки и потягиваясь всем своим сильным телом, потом набрал полные легкие воздуха и, повернувшись к вересковой пустоши, неожиданно для себя крикнул во все горло, словно дунул в пастуший рожок. С дальнего берега, точно живой человек, ему ответило эхо. Это побудило Виллу аукнуть еще раз, как будто он снова стал пастушонком. Господи боже, до чего же хорошо опять очутиться на воле! Еще недавно Виллу и не подозревал, что на воле так хорошо.

Вернувшись с озера, Виллу первым делом спросил у матери:

— Кто это к озеру ходил?

— К озеру? — в недоумении переспросила мать.

— Кто-то ходил к озеру по большой дороге, не по нашей — здесь таких следов нет, — пояснил Виллу.

— Откуда мне, старухе, знать, кто к озеру ходит, — ответила мать таким тоном и с таким выражением лица, словно все это ее очень мало трогало. — Все ходят, как всегда. Ээди из Мядасоо и кырбояский Микк весной хотели было там опять качели поставить — старые ведь еще при тебе сломали, — да только Рейн не разрешил. Как ни упрашивали его ребята, старик остался тверд, как железо.

— Что это вдруг на него нашло, ведь тогда, в первый раз, он же позволил, — удивился Виллу.

— Он будто бы сказал парням: не хочу, чтобы вы в моем лесу драки затевали, еще лес спалите. Но парни не сдались, долго его уламывали, заверяли, что драк не будет, ведь они не пьянчуги какие-нибудь; пусть только старик разрешит, а они, Ээди и Микк, головой ручаются, что драк не будет. А ежели вдруг случится потасовка, они своими руками качели сломают. На это старику возразить было нечего, он только сказал: вот вернется домой Анна, пусть она и решает; чего, мол, они к старому человеку пристали. Тогда парни спросили, когда же барышня приезжает? Им хочется поскорее качели поставить, ну, скажем, к троице. А старик ответил, что к вознесению Анна будет дома, пусть тогда и приходят.

— Я так сразу и подумал: чьи же это могут быть следы, как не кырбояской барышни и старой Моузи. Значит, собака жива еще? В прошлом году ведь болела, пристрелить ее собирались, а до сих пор живет.

— О, это только так, одни разговоры! — заметила мать. — Разве старый Рейн такое допустит? Он сказал: пусть живет, вот приедет Анна, она и решит, что делать в Кырбоя, — кого убить, кого в живых оставить.

— Ведь барышня не насовсем в Кырбоя вернулась? — спросил Виллу с возрастающим интересом. — Что ей здесь, в глуши, делать-то?

— Не знаю, говорят, насовсем. В иное время, может, и не приехала бы, да голод всех из России гонит, а в голод небось и кырбояский хлеб вкусным покажется, — сказала мать.

— У нас ведь нет голода, зачем же ей в Кырбоя забираться, — возразил Виллу.

— Это верно, да слышно, будто барышня хворает, похудела, не спит по ночам, — пояснила мать.

— Ну, чего-чего, а спать в Кырбоя можно спокойно, — пошутил Виллу. — Старый Рейн всю жизнь здесь дрыхнул, теперь и барышня отоспится.