Храм Луны
Шрифт:
Много лет спустя, когда Барбер рассказал мне о втором письме, которое он послал Виктору, я наконец-то понял, почему мы с дядей так неожиданно уехали из Сент-Пола в 1959 году. Теперь всей той спешке было прямое объяснение: и торопливым ночным сборам, и быстрому, без остановок переезду в Чикаго, и двум неделям жизни в гостинице без учебы в школе. Дядя Вик ничего не знал о Барбере, но почувствовал опасность. Где-то ведь обретается мой отец, а вдруг этот тип, так интересующийся Эмили, и есть он? Кто поручится, что папаша, чего доброго, не потребует отдать мальчика? Не упоминать обо мне в первом письме было просто, но потом пришло второе письмо с массой вопросов, и дядя подумал, что лучше скрыться. Не отвечать на письмо было бы все равно что лишь на время отодвинуть проблему: раз незнакомец так любопытен, он скоро начнет нас искать. И что тогда? Дяде ничего не оставалось, как скрыться, — схватить меня в охапку и среди ночи исчезнуть из города.
Барбер рассказал мне эту историю самой последней, и она вызвала двойственные чувства. Я понял, что я значил для дяди, понял, насколько сильна была его бесконечная любовь, и меня вновь захлестнуло горькое сожаление, что его больше нет. Но в то же время я почувствовал и горечь из-за того, что был лишен стольких лет общения с отцом. Ведь если бы дядя Вик вместо того, чтобы прятаться, ответил на второе письмо Барбера,
Во время той первой встречи, конечно же, о личной жизни Барбера и речи не было. Сын Эффинга решил не раскрывать своих предположений на мой счет, и потому сфера наших бесед ограничилась историей жизни его отца, и за те дни, что он был в Нью-Йорке, мы обсудили ее довольно подробно. В первый вечер он пригласил меня на обед в ресторан «У Галлахера» на Пятьдесят второй улице; на следующий день мы пошли в ресторан в Китайском квартале вместе с Китти, а на третий день, в воскресенье, перед его отлетом, я завтракал с ним в гостинице. Ум и обаяние Барбера очень быстро заставили меня забыть о его внешности, и чем больше мы с ним общались, тем приятнее мне было находиться в его компании. Почти с самого начала мы говорили легко и непринужденно, обмениваясь шутками и интересными наблюдениями, рассказывая друг другу о себе. Но в основном разговор шел об отце Барбера, и поскольку прямота его не смущала, я мог говорить об Эффинге без прикрас, и хорошее и плохое.
Барбер почти ничего не знал о своем отце. Как объясняли маленькому Барберу, он умер где-то на Западе за несколько месяцев до его рождения. Мальчик этому вполне верил. Стены дома были увешаны картинами, все говорили, что его папа — художник-пейзажист, много путешествовавший по зову таланта. Говорили, что в последний раз он отправился в пустыни Юты, Богом забытые места, и там умер. Но об обстоятельствах смерти отца Барберу никогда не рассказывали. Когда ему было семь лет, тетя объяснила, что папа упал со скалы. Три года спустя дядя толковал, что папу захватили индейцы, а еще через полгода Молли Шарп заявила, что его наказал дьявол. Молли была их кухаркой, всегда угощавшей Барбера после школы изумительными пудингами. Эта здоровая, краснощекая ирландка с двумя большими дырами между зубами никогда, как он знал, не говорила неправду. Как бы там ни было, отцовской гибелью объясняли то, почему его мама не выходит из своей комнаты. Так об этом говорили в семье, хотя на самом деле она иногда выходила из комнаты, особенно в теплые летние ночи: бродила по коридорам, даже спускалась от дома к берегу, садилась у воды и слушала, как небольшие волны залива плещутся о сушу.
Маму Барбер видел не часто. Даже в «хорошие» дни она не всегда могла вспомнить его имя. Она звала его Тедди, Мэлком или Роб — и произносила эти имена с полной уверенностью, всегда глядя ему прямо в глаза, — или придумывая необычные имена: Голошарик или мистер Бедокур. Он никогда ее не поправлял — и так они виделись редко, дорога была каждая минутка, а еще он по опыту знал, что малейшее возражение расстроит ее. Остальные домашние звали ее Солли. Это обращение ему нравилось, оно не нарушало некой таинственности вокруг его полного имени, ведомой, казалось, ему одному. Соломон — мудрый иудейский царь, такой непогрешимый в своих рассуждениях, что мог предлагать разрубить пополам ребенка. Позже уменьшительное имя исчезло, и он стал Солом. Читая поэтов елизаветинской поры, он узнал, что в древности «сол» означало «солнце», а потом открыл для себя, что по-французски «сол» — «земля». Его забавляло, что он одновременно и земля и солнце, и несколько лет он даже считал, что это дает ему преимущества по сравнению с остальными в познавании противоречий мира.
Его мать, окруженная компаньонками и помощницами, жила на пятом этаже их особняка в Клифф-хаусе, и, бывало, подолгу не покидала своего обиталища. На том этаже было особое царство, с недавно отстроенной кухней с одной стороны и большой девятиугольной комнатой — с другой. В ней, как говорили, его отец писал картины, а окна были расположены таким образом, что за ними виднелась только вода. Он обнаружил, что если долго стоять у одного из этих окон, прижавшись лицом к стеклу, то кажется, будто летишь по небу. Барберу не разрешалось часто подниматься наверх, но из своей комнаты этажом ниже он иногда слышал, как его мама ходит по ночам — под ковром поскрипывали половицы, — а время от времени он различал и звуки голоса: наверху разговаривали, смеялись, напевали песни, иногда прерываемые стонами и всхлипываниями. Наверх его водили сиделки, и при каждой устанавливались свои порядки. Мисс Форрест пускала его только на час каждый четверг, мисс Кэкстон проверяла его ногти, прежде чем вести к маме, мисс Флауэр добивалась, чтобы маму отпускали на короткие прогулки по берегу, мисс Бакл подавала горячий шоколад, а мисс Гундерсон говорила так тихо, что он еле слышал ее. Один раз Барбер целый день играл с мамой в маскарад, в другой раз они водили по пруду игрушечную лодку, пока не стемнело. Это запомнилось ему больше всего, и через годы он понял, что это, верно, были лучшие часы, проведенные с мамой. С самых первых запомнившихся дней она казалась ему старой — волосы седые, лицо бесцветное, глаза водянисто-голубые, уголки губ опущены, руки в пигментных пятнах. Во всех ее движениях была еле заметная, но непрерывная дрожь, и из-за этого она, видимо, казалась еще более хрупкой — женщиной с обнаженными нервами, всегда пребывающей на грани срыва. И все же он не считал ее сумасшедшей (обычно при нем все говорили «бедняжка»), и даже когда она делала что-нибудь, тревожившее всех остальных, ему часто казалось, что она только притворяется. За те годы у нее случилось несколько обострений (она впала в истерику и уволила одну из сиделок, пыталась покончить с собой, несколько месяцев отказывалась носить какую-либо одежду), и однажды ее отправили, как говорили, в Швейцарию на длительный отдых. Лишь значительно позже Барбер выяснил, что Швейцарией называли сумасшедший дом в Хартфорде в штате Коннектикут.
У него было печальное детство, но не без своих радостей и совсем не такое одинокое, каким могло быть. Родители его матери почти все время жили с ними, и хотя бабушка увлекалась всякими причудами — флетчеризмом, черными дырами, книгами Чарльза Форта, — она бесконечно его любила. Дедушка любил его тоже, он рассказывал ему о Гражданской войне и учил ловить бабочек. Позднее в их особняк переехали дядя Бинки с тетей Кларой,
В следующем году он ночи напролет сочинял роман об исчезновении своего отца. Семнадцатилетний Барбер, попав в ловушку юношеских мечтаний, вообразил себя художественным дарованием, будущим гением, который может доверить свои страдания только бумаге. Вернувшись в Миннесоту после нашей первой встречи, он послал мне экземпляр той рукописи, — не для того, как он предупредил в сопроводительном письме, чтобы похвастаться своими юношескими талантами (роман не приняли в двадцати одном издательстве), а чтобы показать, насколько тоска по отцу мучила его воображение. Книга называлась «Кеплерова кровь» и была написана в романтическом стиле романов тридцатых годов. В ней было немного от вестерна, немного научной фантастики, и повествование будоражило воображение, разворачивая перед читателем самые невероятные события. В литературном плане много было ужасного, но в целом роман меня захватил, и когда я дочитал его до конца, то понял: теперь я лучше представляю себе Барбера и то, что волновало и формировало этого человека.
События в романе начинают развиваться в семидесятые годы девятнадцатого века, а далее почти следуют тем немногим фактам из жизни отца, которые знал Барбер. Тридцатипятилетний художник по имени Джон Кеплер прощается со своей женой и малюткой-сыном, покидает родной Лонг-Айленд и отправляется на полгода в путешествие по Юте и Аризоне, непременно ожидая, словами семнадцатилетнего автора, «открыть землю неведомую и чудесную, мир девственной красоты и буйства цвета, страну таких огромных размеров, что в ней даже песчинка несет на себе печать безмерности». Первые месяцы все идет хорошо, а потом с Кеплером случается несчастье, такое же, о каком рассказывали маленькому Барберу: он падает со скалы, получает многочисленные переломы и теряет сознание. Придя в себя на следующее утро, он понимает, что не может двигаться, а значит, не может добраться до съестных припасов и обречен на голодную смерть среди пустыни. Однако на третий день, когда он уже почти готов испустить дух, его спасают индейцы — это уже отголосок других домыслов, которые Барбер слышал в детстве. Индейцы приносят умирающего в свое поселение, закрытое со всех сторон неприступными скалами, и в этом оазисе жизни, источающем ароматы юкки и можжевельника, выхаживают его и возвращают к жизни. Там живет человек тридцать-сорок индейцев, примерно одинаковое количество мужчин, женщин и детей, ходят они почти (или совсем) нагие под палящим летним солнцем, редко обмениваясь словами, они наблюдают, как он выздоравливает, дают пить и кормят странной, никогда не виданной им пищей. Постепенно ум его просветляется, и Кеплер замечает, что эти люди не похожи ни на одно из местных индейских племен: юта, навахо, райют и шошонов. Они кажутся ему более дикими, отстраненными и более благородными. Присмотревшись внимательнее, он обнаруживает, что у многих из них совсем нет индейских черт. У некоторых глаза голубые, у других волосы с рыжеватым оттенком, а у некоторых мужчин даже волосатая грудь. Вместо того чтобы принять действительность такой, какая она есть, Кеплер начинает думать, что он все еще на грани смерти, а его улучшающееся состояние — предсмертная эйфория. Но сомнения оказываются недолгими. Мало-помалу, с возвращением сил, он понимает, что жив, выздоравливает и все, его окружающее — не вымысел и не бред.
Они называли себя Гуманами, писал Барбер, Народом, Который Пришел Издалека. Давным-давно, рассказывали они Кеплеру свою легенду, их предки жили на Луне. Но чудовищная засуха отобрала у них воду, и все Гуманы умерли, кроме прародителей Пога и Умы. Двадцать девять дней и ночей Пог и Ума шли через пустыню, а когда дошли до Горы Чудес, то взобрались на нее и ухватились за Облако-Дух. Облако несло их сквозь пространство семь лет, и под конец они подлетели к Земле, нашли на ней Лес Первовещей и начали жить снова. Пог и Ума произвели на свет более двухсот детей, и долгие годы Гуманы жили счастливо, строили дома среди деревьев, растили кукурузу, охотились за волшебными оленями и ловили в озерах рыбу. В Лесу Первовещей жили еще и Другие, они не таили своих секретов, и от них Гуманы познали Великую Науку о растениях и животных, которая помогла им прижиться на Земле. На доброту Других Гуманы отвечали своими дарами, и веками два рода жили в мире и согласии. Но потом с другого конца земли пришли Бородатые Дикари: однажды утром они высадились на берег из огромных деревянных лодок. Поначалу Бородатые держались дружелюбно, но потом нагрянули в Лес Первовещей и вырубили множество деревьев. Посланцы Гуманов и Других просили их прекратить рубку, но Дикари убили их своими громо-молниевыми палицами. Гуманы поняли, что им не под силу противостоять такому оружию, а Другие решили биться до конца. То было время Ужасного Расставания. Некоторые Гуманы присоединились к Другим, некоторые Другие присоединились к Гуманам, и два рода разошлись навсегда. Гуманы покинули свои дома и ушли в Темноту — прошли почти весь Лес Первовещей и остановились лишь тогда, когда поняли, что вне опасности. И длилось это бегство немало лет: не успевали они основать новое поселение в каком-либо уголке Леса и зажить там спокойной жизнью, как за ними вслед приходили Дикари. Бородатые всегда поначалу проявляли дружелюбие, но потом все равно начинали вырубать деревья и убивать Гуманов, крича о своем Боге, своей Книге и своей неодолимой силе. И Гуманы, таким образом, продолжали бегство, продвигаясь на запад, стараясь уйти от Дикарей. В конце концов они вышли из Леса Первовещей, и им открылась Ровная Земля, где зимы были затяжными, летние дни жаркими и короткими. Оттуда они перебрались на Землю в Небе, а когда пришлось покинуть и ее, они спустились в Землю Маловодную, такое уединенное и пустынное место, что даже Дикари там жить не могли. Дикари появлялись лишь тогда, когда шли походом в новые места, а те из них, кто задерживался и устраивал жилище, были так разобщены, что Гуманы почти не сталкивались с ними. Здесь-то Гуманы и жили с наступлением Нового Времени, а началось оно так давно, что теперь уже никто и не помнит, что было до того.