Храм над обрывом

Иванов Юрий

– Мне Максим сказал, что ты знал Ивана в детстве? – наконец, нарушил молчание монах.

– Простите меня, я не знаю, как к Вам обращаться, – промямлил я прямо.

– Зови, как все меня зовут – отец Савва. Вполне меня это устроит. И не надо на Вы: недостоин я, грешный, того, чтобы ко мне на Вы обращались. Ты, Валера, был уже в храме и… видел все, да?

– Да, видел, – ответил я, почувствовав, что старый человек все знает уже, что со мной происходило в храме перед Спасителем.

– Ну, пойдем тогда вниз. Там моя келья. Я сам люблю разные травяные отвары пить – угощу и тебя, если понравится, конечно. Тебе, наверное, как человеку техническому, интересно будет увидеть нижний этаж. О-о, фундамент этого храма очень интересен и в плане материальном, и в плане духовном! Я благодарен Богу, что оказался здесь в конце своей земной жизни. Пойдем.

Отец Савва зашагал по коридору к выходу – я последовал за ним.

Я про себя предполагал, что нижняя часть храма должна была быть замысловатой в техническом плане, но никак не ожидал, что до такой степени…. Оказалось, что стена между притвором и средней частью храма, как и стена, на которой был оборудован иконостас с царскими вратами, были продолжением стены подклети. Слово «подклеть» применяется в современном

языке, пожалуй, только применительно к цокольной части церкви. Поэтому, сложно подобрать слово, чтобы правильней назвать нижнюю часть Лазоревского храма, поскольку она была уникальна. Если взять терминологию подводной лодки (почему-то мне подвальная часть напомнила именно субмарину), то она была разделена на пять отсеков. Первый отсек – это от входного портала до поперечной стены, на которую опирался храм правой частью, если смотреть со стороны колокольни. Левая стена храма и следующая поперечная стена составляли единую плоскость, и, соответственно, под зданием церкви был второй отсек. Дальше шел третий и самый большой отсек, который был в длину как первые два вместе взятые. Из зала, который был под средней частью храма, через арочный проход меньшего размера, нежели арки, которые соединяли первые три отсека между собой, можно было попасть в небольшие, симметрично расположенные по бокам, отсеки, задние стены которых несли функцию фундамента стены за царскими вратами и притвора соответственно. Отец Савва, быстро ознакомив меня в первом приближении этим бетонно-кирпичным чудом подземного строительства, завел в свою комнату в первом отсеке. Этот первый отсек из себя представлял нечто похожее на двухэтажный дом, если можно было бы достать его из земли и показать со всех сторон. Сразу за воротами, сделанными из сэндвич панелей, был проезд высотой в три метра и шириной на метр больше размера ворот с каждой стороны. Через пластиковую же дверь можно было попасть в жилую часть этого отсека, который был сам по себе довольно замысловатым, чтобы описывать. Скажу только, что на первом этаже и была резиденция отца Саввы. Это была скорее не жилая келья, как сам монах выразился, а котельная: вдоль одной из стен стояли два твёрдотопливных котла, а в углу, с одной из сторон этих котлов, была выложена из кирпича аккуратная небольшая печка лежанка. Рядом с печкой стояла самодельная крепкая деревянная кровать с пружинным матрацем. В противоположном углу был небольшой кухонный уголок с варочной газовой панелью и мойкой.

– Эти отопительные печки были смонтированы Иваном давно уже, – сказал отец Савва, когда мы зашли в его комнату, заметив, что я удивлен присутствием разнообразием печей наряду с газовой варочной панелью. – Сейчас у нас есть огромная котельная рядом с жилым домом. Это там, в сторону леса – не с деревянным, а с кирпичным домом. И вода горячая тут есть постоянно – благодать, а не житие.

Мы попили чудесный ароматный травяной чай с медом.

– Отец Савва, а что же было с Иваном после службы в армии? – спросил я монаха после второй кружки. – Мне Олег рассказал о том, как они служили в Афганистане и были оба тяжело ранены….

– Да, знаю. Олег же, пожалуй, и не ведает обо всем про Ивана. Ко мне же, в монастырь на острове в Белом море, он появился вот примерно в такое же время, в начале мае, в 1988 году. Ему было 22 года тогда. Он потерял смысл жизни в таком молодом возрасте после смерти своей жены и не знал, что делать. Вот мы так, как сейчас с тобой, сидели в моем келье и проговорили всю ночь. Я тогда и сам был молодой – что мог ему посоветовать? Он видел грани жизни и смерти в всесокрушающем бою; потом потеря матери, когда лечился больше года; а через полтора года – трагедия с женой и не родившимся ребенком… Я же всю жизнь, отошедши от мирской суеты, просидел на острове…. Впрочем, давай по порядку.

РАССКАЗ ОТЦА САВВЫ.

Иван шел по тропинке по пустырю между станцией метро «Каширская» и музеем-усадьбой «Коломенское». Впервые за полтора года он чувствовал, что он живой человек и ему хотелось радоваться жизни. Сегодня он сдал первый экзамен по физике для поступления в Московский инженерно-физический институт и сдал на десять баллов, что было максимальной оценкой. Иван боялся, что все позабыл за три года, прошедших после школы. Он много готовился, но последствия тяжелого ранения давали себя знать: быстро уставала голова, постоянно надо было делать усилия для концентрации, ныло тело от изменений погоды. Иван сам себе удивился, когда взял билет и, казалось бы, попалась самая трудная тема под вопросом номер один, которая была для него больше всего непонятней, но не было никаких волнений – он спокойно сел и начал писать. Вначале сразу же решил задачу, затем переключился на письменный ответ по теоретическим вопросам. Иван писал и постепенно начинал радоваться тому, что впервые испытывает полный покой, притом в тот момент, когда надо бы больше всего беспокоиться. Тот материал, который раньше, как он думал, никак не мог запомнить, сейчас был в голове наподобие раскрытой книги: он просто смотрел в нее и переписывал. И когда его вызвал отвечать суровый профессор с рыжими волосами и в очках, про которого говорили, что он срезает за любую ошибку и никогда не ставит максимальный балл, Иван был абсолютно спокоен. Рыжий профессор почему-то не задал ни одного дополнительного вопроса: выслушав ответ Ивана и посмотрев на решенную задачу, поставил «десятку». Иван даже засомневался: неужели узнали про него все, хотя он ничего в анкете не писал о своих наградах и о ранении? Иван не хотел поступать вне конкурса: поступить можно, прикрывшись своим званием, а если потом не выдержит учебы, что тогда? Позор? Он хотел испытать себя, чтобы почувствовать себя молодым, полным сил для будущего, человеком, а не инвалидом, которому уже все положено просто так. И только когда профессор похвалил его, обращаясь к пожилой женщине, которая принимала рядом экзамен у парня, что, вот, мол, впервые вижу абитуриента, который раскрыл свои темы так, что и спрашивать нечего – он успокоился.

Иван, выйдя на Каширское шоссе, решил пройтись по центру Москвы, где еще ни разу не успел побывать. Потом думал пройтись по Парку Культуры и посмотреть со стороны на корпус травматологии первой Градской больницы, где он пролежал три месяца – там ему подлечили разбитые пулей ступню. Впереди был экзамен по математике, но сегодня Иван решил немного отдохнуть. Дойдя до станции метро, ему расхотелось ехать в центр. Он захотел побыть в одиночестве. Иван, когда только приехал сдавать документы, шагая вдоль шоссе к институту,

заприметил вдали деревянный домик, чему сильно удивился. Постояв и подумав минуту, он перешел по подземному переходу в другую сторону шоссе и зашагал по тропинке в направлении церкви, который возвышался над зеленым массивом парка – этот деревянный домик должен был находиться где-то там. Был рабочий день. Июльское солнце наполняло зноем пространство дня. Вокруг не было почти никого: только редкие прохожие, идущие быстрым шагом, иногда нарушали идиллию одиночества. Свернув вправо в сторону Москвы-реки, чтобы посмотреть-таки, что за деревянный дом был на пустыре, Иван наткнулся на заросли полудикой вишни. Созревшие ягоды неудержимо манили к себе, и не попробовать их попросту не было сил. Иван ягоду за ягодой ел вкусные, слегка кисловатые, вишенки и наслаждался полнотой счастья. Почти полтора года, проведенные в госпиталях, в больницах и в реабилитационных центрах; череда сложнейших операций под общим и местным наркозами; а еще смерть матери и невозможность присутствовать на ее похоронах, так как ходить он по новой научился только год спустя – все это лежало тяжелым камнем в душе. После ранения его ввели в искусственную кому, и очнулся Иван лишь в Ташкенте через две недели. В ту новогоднюю ночь моджахеды специально организовали еще три отвлекающих ложных каравана, и в стычках с этими отрядами полностью погибла такая же группа спецназа ГРУ, как взвод Яхно. В канцелярии штаба перепутали сержантов в этих группах и матери Ивана послали похоронку. Весть о гибели сына старая женщина вынесла, но когда пришли из военкомата через месяц объяснить, что ее сын живой, правда, очень тяжело ранен – сердце ее не выдержало.

Вкус вишни наполняло душу Ивана вкусом жизни: ему всего-то 22 года и, несмотря ни на что, надо радоваться жизни пока ты живой. Он так увлекся вкушением ягод, что не заметил, как испачкал свою единственную парадную рубашку, которую берег исключительно для экзаменов. С собой у него было три рубашки, причем одна – солдатская, а в общежитии, как назло, выключили горячую воду, чтобы постирать. К тому же не было утюга, а ходить и просить Иван не любил… По счастливой «случайности» ни пули, ни осколки в том новогоднем бою не угодили в лицо. Это при том, что на теле буквально живого места не было от следов ран и многочисленных операций. Даже одна пуля, зайдя со стороны плеча, вышла из-под ключицы между первой и второй пуговицами рубашки. Поэтому Иван ходил с застегнутой верхней пуговицей и никогда не закатывал рукава. Из-за этого воротник и края рукавов рубашки быстро пачкались в жару, но что поделать? Честно говоря, Ивана это не очень волновало. И сейчас, он посмотрел с легким огорчением на вишенное пятно почти на самом видимом месте и зашагал дальше. Иван шел, радуясь всему, что его окружало, и это радость вначале показалась ему странной и немного даже испугала – до такой степени он отвык от этого, казалось бы, необходимого чувства живого организма. Но жизнь есть жизнь, и человек должен радоваться голубому небу, июльскому солнцу, спелым ягодам вишни. Позабыв давно о том, что он направлялся поглядеть забавную деревню посреди Москвы, Иван все шел и шел ни о чем особо не думая, пока над ним не замаячил купол с крестом той церкви, которая была видная от Каширского шоссе. Подойдя поближе, он уткнулся на фрагмент старого кованого забора. Слева и справа от него виднелись полуразрушенные кирпичные столбы, но уже без решеток. Иван обошел забор и засмотрелся на храм. Послышался свист и мальчишеский озорной смех – где-то за храмом, на склоне крутого оврага, играли ребятишки. Иван осмотрелся и только сейчас заметил, что в метрах ста от него, из-за полуразрушенной арки старой церковной ограды выглядывает мольберт, при этом сам художник оставался невидимым за кирпичной кладкой. Так как кроме него и художника с мольбертом на поляне перед храмом никого не было, Иван решил подойти к арке и посмотреть, как рисуют. Ему с детства было интересно узнать, как же рисуют масляной краской, хотя сам он рисовал довольно плохо даже цветными карандашами.

Хотя после того, как Ивану восстановили ноги, и он научился ходить, прошло полгода, но манера время от времени ходить, наступая вначале на носок, а потом на пятки из-за сильных болей в ступне, сохранялась еще. Поэтому и сейчас Иван, сам того не замечая, шел как будто бы на цыпочках, словно крадучись и оттого бесшумно. Подойдя к арке, он опешил: за мольбертом стоял не художник, а художница – девушка его возраста. Иван видел ее со спины и чуть сбоку, то есть лица ее не видел, и, соответственно, и художница не видела его и не слышала, как он подошел, вернее даже подкрался. Ивану стало неудобно, и теперь же он боялся шевельнуться и испугать девушку. Отступать тоже было некуда. Положение было дурацкое. Немного так простояв, Иван переключился с красивой фигуры художницы на холст. Картина была почти завершена и была нарисована очень тщательно. Единственно, что Иван не понял, так это то, что на картине была нарисована абсолютно другая церковь по внешнему виду, и самое место было совсем другое.

«Надо же, как странно: рисует с натуры, а на холсте получается другой вид. Как же это так возможно? – подумал про себя Иван и уже вслух, сам того не замечая, прошептал. – Местность мне как будто бы знакома. Где-то я это видел. Красота неземная!»

Рука девушки от этих слов дрогнула, и кисть упала на землю. Художница, не торопясь легко присела, и подняла кисть и, повернувшись лицом к Ивану, осуждающе посмотрела на него:

– Подкрадываться нехорошо! Зачем Вы так делаете?

– Прошу меня простить, но я не подкрадывался: так получилось, что Вы самозабвенно рисовали и не заметили меня. Я хотел незаметно уйти, но Ваша картина меня заворожила, – чуть солгал Иван: сейчас его, словно молнией, зачаровал взгляд девушки, хотя картина тоже ему очень нравилась.

В красивых серых глазах художницы была затаена какая-то глубинная грусть и чувство одиночества. Иван смотрел в эти глаза и молчал. Ему было приятно смотреть в них, и при этом не было неловко, как бывает при пересечении взглядов незнакомых людей.

– Вы сказали, что Вам знакома эта местность. Это была шутка? – сказала девушка уже без всякого раздражения, и интонация голоса была такая, как будто бы они были знакомы всю жизнь.

– Нет, что Вы, это была правда, – сказал Иван, радуясь, что художница не сердится на него. – У меня такое чувство, что этот крутой берег и эта небольшая речка напоминают мне почти точь-в-точь то место, где расположена моя деревня. Вернее, то, что осталось от деревни: там сейчас стоит только наш пустой дом да еще есть на окраине старый развалившийся колхозный склад. Только у Вас тут везде нарисованы молодые сосны и ели, как я понимаю, а у нас все поля и поля вокруг и очень ветрено из-за них.