Храм Соломона
Шрифт:
По туманной просеке, уходившей направо, к лесному озеру, шел ему навстречу потешный мужичок в довоенном картузе, замызганном пиджаке без пуговиц и штанах, подпоясанных веревкой. Ширинка у мужичка была расстегнута, но не потому, что был он опустившимся неряхой, а по той простой причине, что брючки его не имели ни молнии, ни застежек. Взгляд у мужичка был осознанный, степенный.
– Угостите закурить, уважаемый, – обратился он к Тимофею Ильичу с поклоном. – А то на бетонке весь день простоишь, пока проедет кто-нибудь…
Тимофей Ильич протянул мятую пачку, «стрелок»
– Мерси. Вчера утром полы во всех палатах помыл, так Люська-санитарка только две «бациллы» и дала. А тут ведь одна радость – затянуться…
«Не признал меня Удав, а, может, прикидывается, – подумал Тимофей Ильич отстраненно. – И как это ему веревкой разрешают подвязываться?»
Лет тридцать назад Удава несколько раз вынимали из петли, пока, наконец, не определили в Никандровскую психушку. А вешался он столь упорно и надоедливо потому, что, будучи стрелочником, от скуки или просто по пьянке пустил лоб в лоб две электрички. Тоже – забава…
Тимофей Ильич, распрощавшись с висельником, брел дальше. Вот и просвет между деревьями, а за ним – речной простор… На гнилых мостках баба полощет белье, напевает:
– Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягодку – я одна…
И никакого тебе забора вокруг спецпдурдома, только местами высятся остатки монастырской ограды. Куда отсюда бежать? К кому? Зачем? А те, у кого оставались связи с внешним миром или те, кто каким-то образом обнаруживал стремление к свободе, надежно содержались под замком.
По реке стелется тонкий туман, голос бабы тонет в нем, будто в киселе. Вот на бережку здание кубическое, из полуосыпавшегося кирпича, старинной кладки, над зданием – куполок зелененький, церковный, только без креста. И аршинная вывеска: «БАНЯ». Поодаль – двухэтажный братский корпус бывшей строгой обители, теперь тут – палаты для душевнобольных.
– Капитан! Капитан!
Кто-то взывал о помощи, крик приближался. Тимофей Ильич обернулся и отшатнулся в испуге: прямо на него, размахивая большущим деревянным молотком, набегал странный субъект в длиннополой черной сутане и с картонной черной судейской шапочкой на голове. Длинные кисточки, будто пейсы, мотались на ветру.
За субъектом едва поспевал отъевшийся санитар.
Тимофей Ильич вгляделся, перевел дух с облегчением:
– А, это вы, Магистр… Доброе утро.
– Здравствуйте, капитан, – отдуваясь, затараторил Магистр. – У меня для вас сообщение вселенской важности. Передайте вашим в КГБ…
– Я не служу в КГБ, – выставил вперед ладони Тимофей Ильич, как бы отстраняясь не только от бывшего соседа по палате, но и от всего своего прошлого. – Нет больше КГБ.
– Так вот, товарищ капитан, – продолжал, глотая слова, возбужденный Магистр, будто и не слышал собеседника; санитар меж тем за спиной «длиннополого» подавал Тимофею Ильичу отчаянные знаки – мол, не спорьте, он и так на грани психоза.
Тимофей Ильич смирился, стал слушать покорно и с серьезным, участливым выражением лица.
– Вы не поверите…
– Поверю, поверю.
– Так внемлите же! – торжественно, утробно провещал безумный авгур. –
Тимофей Ильич обиделся на такую очевидную напраслину, потрусил было прочь от Магистра, но тот уже лепетал покаянно:
– Простите, простите, капитан… Постойте, не уходите! Я не сказал главного!
И столько мольбы слышалось в голосе несчастного узника дурдома, что Тимофей Ильич сжалился, кротко покивал убогонькому, дерзнувшему обличать всемогущих космических татей.
В свое время помещение в Никандровскую психушку стало для Магистра избавлением от нескончаемых житейских невзгод. Этот вдохновенный до умопомрачения астроном в начале 90-х загорелся мечтой создать в Велегже то ли планетарий, то ли обсерваторию… Но о каком государственном финансировании столь гиблой с коммерческой точки затеи можно было вести речь в тот период лихолетья? На каких-таких спонсоров надеяться? И астроном, окрыленный своей идеей, продал все, что имел – квартиру, дачу, барахлишко, да и приобрел участок земли на холме за городом, построил там ангар из рифленого железа, купил астрономическое оборудование – далеко не по астрономическим, а по бросовым ценам, благо тогда все это активно распродавалось вымирающими научными центрами.
И радости его не было предела.
Да только положили глаз на аппетитное, ухоженное стараниями энтузиаста местечко здешние братки. Захотели вертолетную станцию для воздушных экскурсий тут вместо обсерватории организовать. А что? Ангар есть, дорога проложена – хоть и временная, отсыпанная щебенкой…
И детище наивного астронома было у него отжато, сам он пущен по миру, от чего вскоре и свихнулся окончательно. Добило Магистра то, что жена его любимая, боготворимая, которая всегда была ему верной единомышленницей, спуталась с тем самым авторитетом, помогла завладеть мужниным детищем. и вместе-то с ним и прибрала к рукам обсерваторию-планетарий. А как же ей, сорокалетней перезрелой красотке, не спутаться, не сойтись с таким мачо? Ведь мало того, что муж-астроном, в отличие от нормальных людей, так и не нажил себе капитала, так у него на почве всепоглощающей страсти к науке поугасла страсть к родной жене, проще говоря – начались серьезные мужские проблемы. А у бандитского авторитета с потенцией перебоев не случалось, кошелек был полон… Так что выбор здесь очевиден. И со стороны астронома-неудачника было просто нелепо не то что сходить с ума, а вообще обижаться. Надо же, ученый, а таких простых вещей не понимает!
В общем, прибрали они планетарий-обсерваторию к рукам. То есть, это они так думали, что прибрали… В действительности же прибрал их Господь, полегли новые хозяева живописного холма от рук конкурентов. Или жена астронома осталась-таки в живых? Вроде бы да, Тимофей Ильич не помнил в точности.
А вскоре и эти конкуренты сгинули… Так и ржавеет ангар на холме по сей день, печально позванивая на ветру своими рифлеными контурами.