Храм
Шрифт:
Встав между висячими ремнями по стойке «смирно», он заученным движением положил руки на ремни и крепко ухватился за них. Хотя с лица Эрнста не сходила дружеская улыбка, было в его выражении нечто столь суровое, что все разом перестали смеяться. Тогда Иоахим сказал:
— Sei doch nicht so ernst, Ernst — «Не будь таким серьезным, Эрнст», — отчего все вновь покатились со смеху.
Очень медленно Эрнст подтянулся на ремнях и с точностью часового механизма исполнил сальто. Казалось, при этом заскрипели его руки и ноги. Взор сделался мертвенным. Меж коричневых ремней вращался желтый скелет.
Возвратившись в пять утра в резиденцию Штокманов и поднявшись к себе в комнату, Пол не стал ложиться спать, ибо сделал открытие, одновременно и огорчившее его, и польстившее его самолюбию. Оказалось, что Дневник с черновиками его стихов и заметками о застольной беседе по поводу его первого вечера у Штокманов, а также довольно яркой характеристикой «Ханни», кто-то достал из чемодана, куда он всегда его прятал, и положил под стопку рубашек
Дорогой Эрнст!
После ночи, проведенной в Санкт-Паули, я все еще несколько пьян, чем, вероятно, в значительной степени объясняется то, почему я не ложусь спать, а пишу тебе это письмо, которое оставляю раскрытым на своем письменном столе, где ты, несомненно, его прочтешь.
Вчера вечером ты заставил меня пообещать, что я поеду с тобой на Балтику. Если это письмо не обидит тебя и, прочтя его, ты не дашь понять, что не желаешь больше со мной общаться, я сдержу свое обещание. Если же ты обидишься, дай мне знать, в противном случае, наверное, лучше вообще не упоминать об этом письме, поскольку мы с тобой не договаривались, что ты будешь рыться у меня в чемодане, дабы читать мой Дневник. Должен признаться, мне страшновато проводить выходные вдвоем с тобой. Хочу объяснить тебе, почему я этого так боюсь. Дело в том, что когда ты рядом, ты каждую минуту имеешь обыкновение напоминать мне о том субъекте, каковым, по твоему мнению, я являюсь и о каковом мне отнюдь не хотелось бы вспоминать. Ты привязался ко мне, как моя собственная тень, неотделимая от подметок моих башмаков, или как зеркало, прибитое передо мной, зеркало, в котором я вынужден видеть твое представление о моем отражении. Ты никогда не даешь мне забывать о себе (вернее сказать, о твоем представлении обо мне). Ты постоянно заставляешь меня сознавать, что я такой, каким в действительности себя не считаю — то есть невинный, простодушный и беспрестанно разыгрывающий перед тобой, своей публикой, спектакль о своих невинности и простодушии.
Даже будь я таким невинным, каким ты меня считаешь, то, заставив меня это сознавать, ты бы всю эту невинность погубил. Помнишь стихи о моем друге Марстоне, которые показывал тебе ректор Клоус? Так вот, с Марстоном у меня были отношения, которые в некотором смысле похожи на твои отношения со мной. Его я считал невинным. Я отождествлял его с английской природой, с тропинками в зеленеющих полях, речушками, вьющимися средь широких лугов, с лесистым, холмистым ландшафтом, мирным и тихим, с умеренным климатом, с той мягкостью, в которой, однако, таится нечто грозное, готовое излить свой гнев на любого, кто превращает все это в стыдливую саморекламу, кто мешает легко и беззаботно грезить о жизни. Да, я привязался к Марстону, поскольку во мне пробудили восторг (любовь!) те его качества, коими я до сих нор восхищаюсь — его английская невинность, его раскованность, — но потом ему надоело, что я все время за ним наблюдаю, он разобиделся и разозлился. Он мог бы меня даже возненавидеть, но, разобравшись в его чувствах, я устроил так, что мы с ним никогда больше не будем встречаться. Не обращай на все это внимания. Я слишком пьян.
Я восхищаюсь отношениями между Иоахимом и Вилли, потому что они не похожи ни на мои отношения с Марстоном, ни на твои со мной. Их отношения обращены вовне, и все, что они поровну делят между собою во внешнем мире — жизнь на свежем воздухе, солнце, собственные их тела, — как бы страстно посредничает между ними. Это друзья, которые не изводят друг друга осознанием того, каков, по мнению одного, истинный характер другого.
В тот момент, когда один человек начинает упорно заглядывать в «душу» другого (вернее сказать, в то, что, по его мнение является или должно являться «душой»), он уподобляется вампиру, кровопийце, удовлетворяющему свою осознанную потребность в определенных качествах или в том, что он за эти качества принимает, за счет друга. Он пытается сделать друга узником собственной души и лишить его возможности быть самим собой. Я слишком пьян.
Ну что ж, если это письмо не обидело тебя настолько, что ты никогда больше не пожелаешь меня видеть (хотя, откровенно говоря, я надеюсь, что именно так и случится), я обязательно выполню свое обещание и поеду с тобой на Балтийское побережье. Ты настоял на том, чтобы я это ПООБЕЩАЛ, а единственное, что я усвоил из всего оксфордского курса философии — это что обещаний, даже самых легкомысленных, и договоров, нарушать нельзя. Уверен, что, вынуждая меня дать это ОБЕЩАНИЕ, ты думал об оксфордской философии морали. Спасибо за радушный прием и передай, пожалуйста, благодарность маме за ее гостеприимство.
С любовью, Пол.
2. Выходные на Балтике
Пол сидел у окна в вагоне второго класса, напротив Эрнста. Дабы не встречаться с Эрнстом взглядом, он созерцал проносившийся мимо пейзаж. За окном была бескрайняя равнина цвета хаки, поросшая камышом и пыреем, там и сям перемежаемая широкими полосами мелких водоемов, в которых стояли цапли. Поезд миновал деревеньки, где на приземистых башенках церквей свили себе из веточек одинокие гнезда аисты. Приближаясь к устью Альты, поезд обогнул прибрежную полосу, вдоль которой росли сосны. Временами Полу удавалось мельком увидеть за песчаными дюнами море.
Хмурое, зыбкое, как песок, небо закрывала гряда мглистых
Из Гамбурга поезд отправился в четырнадцать семнадцать и через три часа тринадцать минут подъехал к паромной переправе через устье реки Альты, на восточный берег, где находился маленький курортный городок Альтамюнде.
Испытывая приступ клаустрофобии от близкого соседства с Эрнстом, чей взгляд он постоянно на себе ощущал, Пол решил, что сходит с ума. Ему явственно слышались звучавшие у него в голове голоса, по меньшей мере, один, его собственный, укорявший его: «Вся эта поездка смешна и нелепа. Единственная причина, по которой ты здесь, — в том, что три недели назад, когда Иоахим, Вилли, Эрнст и ты сидели в Lokal „Три звезды“ в Санкт-Паули и все четверо напились, Эрнст ухитрился взять с тебя обещание съездить с ним на Балтику. Ты согласился поехать лишь в результате абсолютной неспособности предвидеть, во что превращается взятое на себя обязательство, когда оно становится свершившимся фактом. Будущее для тебя — это пустующее пространство в пустом, непознаваемом времени. Если тебя спрашивают, поедешь ли ты куда-нибудь или сделаешь ли что-нибудь в день, который не скоро еще наступит, ты лишь задаешь себе вопрос, не запланированы ли у тебя на этот день другие дела, и если таковых нет, ты заполняешь этот пробел неким обязательством, не имея ни малейшего представления о том ужасном мгновении, когда подписанное тобою воплотится в реальность: а реальность сейчас такова, что напротив тебя в этом поезде сидит Эрнст. Обещание, данное тобою Эрнсту три недели назад, сделалось настоящим временем, которое представляется тебе застывшим мгновением, окаменевшими минутами. Впереди у тебя семьдесят два часа наедине с Эрнстом. Шестьдесят раз по семьдесят два — это четыре тысячи триста двадцать минут, каждую из которых ты должен проживать усилием воли, одну за другой, пока воскресной ночью не окажешься на свободе и не вернешься в свою гамбургскую комнату».
Солнце пробилось сквозь тучи. Эрнст наклонился вперед и громким шепотом произнес:
— Солнечный свет на твоем лице изумителен. Лицо сияет. Ты похож на ангела.
В пять тридцать, взяв рюкзаки, они сошли с парома и зашагали по тропинке, которая привела их к кафе, сверкающему на солнце новому флигелю частью каркасной, частью кирпичной гостиницы с белыми балконами, где, как предположил Пол, Эрнст заранее заказал номера на ночь. Они сложили рюкзаки в углу кафе и сели за столик, откуда видна была прибрежная полоса. Пол увидел пляж с плескающимися и плавающими, бегающими, кричащими и смеющимися курортниками: каждый из них, подумал он, счастлив оттого, что не сидит в гостиничном кафе за столиком, с другой стороны коего восседает Эрнст с лицом, подобным черепу хищной птицы, и скелетообразным торсом, прикрытым блейзером кембриджского Даунинг-Колледжа.
«Но я буду настаивать, чтобы пообедали мы в семь тридцать, — сказал себе Пол. — Осталось еще два часа — сто двадцать минут. После обеда я уйду спать пораньше — в девять тридцать. Потом я буду читать и писать у себя в номере — один. Я опишу в своем Дневнике те чувства, которые испытывал в поезде по отношению к Эрнсту, а потом почитаю „Мальте Лауридса Бригге“ Рильке». В предвкушении возможности остаться в номере одному Пол испытывал ощущение, подобное тому, которое вызывает самая захватывающая сексуальная фантазия.
«Я же наверняка еще тогда, в „Трех звездах“, ясно дал понять, что в одном номере жить мы не будем?» Едва Пол об этом подумал, как им овладело глубокое недоверие к Полу двухнедельной давности. Хватило ли тому безответственному типу дальновидности гарантировать, что Пол нынешний, сидящий за этим столиком с Эрнстом, будет в девять тридцать отпущен восвояси в собственную отдельную комнату? Тот Пол был мертвецки пьян, вспомнил сегодняшний Пол, и потому почти совсем не приходит на память. Он отбросил эти мысли и продолжил размышления о предстоящих выходных. «Весь завтрашний день придется провести с Эрнстом, но не весь с ним наедине, если мы поедем — а я точно помню, что об этом он говорил — в гости к молодому архитектору Кастору Алериху и его жене Лизе, в их модернистский дом, построенный самим Кастором. „Маленький шедевр новой немецкой архитектуры — перл функционального стиля“, — как сказал Эрнст».
Сделав над собой колоссальное усилие, Пол перестал любоваться видами пляжа и заставил себя посмотреть на Эрнста.
— Давай перед ужином погуляем по берегу, — сказал он, решив, что за моционом время пройдет быстрее.
— Возможно, прежде чем мы пойдем, мне следует справиться в гостинице насчет наших комнат.
— Я думал, ты заказал их еще в Гамбурге, из своей конторы.
Эрнст скорчил moue [18] .
— Я не считал, что это необходимо.
— В таком случае, безусловно, лучше позаботиться об этом сейчас.
18
Недовольную гримасу (фр.).
— Пойдешь со мной?
— Нет, я, пожалуй, здесь посижу.
Взяв рюкзаки, Эрнст вошел в вестибюль гостиницы. Оставшись один, Пол с удовольствием предался мечтам о возвращении в понедельник вечером в Гамбург: Эрнст — снова к Ханни, в склепообразную резиденцию Штокманов, он — в комнату, что он снял, когда ушел, не попрощавшись с Эрнстовыми родителями, в комнату, где не было ничего, кроме стула, стола, платяного шкафа (на который он водрузил свой чемодан), крошечного деревянного столика (для книг и рукописей) и узкой кровати.