Храм
Шрифт:
— А денег на дорогу он не просил?
— В общем-то не просил, но я ему дал.
— Как странно! Вчера вечером я видел его в «Трех звездах». Он и у меня попросил денег на билет в Штутгарт. И я тоже дал.
— Помнится, ты сказал, что ни разу его не видел.
— До вчерашнего вечера.
— Возможно, он уезжает в Штутгарт сегодня или завтра.
— Возможно! — сдержанная Эрнстова улыбка.
Направившись к выходу, Эрнст сказал:
— Ну что ж, по крайней мере ты согласился поехать ко мне обедать. Быть может, пора уже держать путь туда.
Они спустились по
Они сели в машину. Когда они отъезжали, Пол извинился за то, что не написал Эрнсту после смерти его матери. Он объяснил, что узнал об этом только на прошлой неделе, от Вилли.
Эрнст неотрывно смотрел на дорогу.
— Разве моя секретарша не отправила тебе извещение о смерти мамы?
— Если и отправила, оно не дошло.
— Придется поговорить об этом с мисс Бум.
Они подъехали к резиденции Штокманов, позади которой, в темноте, виднелись черные ветки ив, подобные искривленным железным прутьям на фоне отливающей металлическим блеском озерной воды.
Эрнст открыл своими ключами огромную дубовую дверь, и они прошли по коридору в большую центральную комнату. Все казалось точно таким же, каким было три с половиной года назад, когда Пол впервые туда вошел: на стенах — обнаженная фигура работы раннего Матисса, «Натюрморт с ирисами» Ван Гога, автопортрет по-юношески улыбчивого Десноса, массивный дубовый стол у стены, обитые парчой кресла с диваном, лестница, ведущая на второй этаж. Из-за того, что все оставалось без изменения, на своих местах, комната, несмотря на обилие дорогих вещей, казалась необитаемой. Ощущение пустоты возникало, разумеется, из-за отсутствия Эрнстовой мамы с ее серьезными черными глазами и резким голосом. Пол тщетно искал новую картину, недостающий стул, хотя бы передвинутый столик, пытаясь найти некую точку опоры, вокруг которой могла бы вращаться новая Эрнстова жизнь.
Возможно, однако, вместе с запахом пыли появились и едва уловимые признаки запустения. Несомненно, дубовые перила лестницы были отполированы отнюдь не до такого блеска, как три года назад — свидетельство того, что теперь, после смерти Ханни, у прислуги стало меньше хлопот.
Когда они допили херес, Эрнст поднялся с кресла и сообщил, что пора перейти в столовую. Пока он стоял так, слегка наклонив голову, в своей черной пиджачной паре в тонкую полоску, Полу пришла в голову злорадная мысль о том, что гробовщик на похоронах его матери наверняка походил на Эрнста.
За супом Эрнст сказал:
— Я очень тоскую по маме. Мы с ней всегда друг на друга рассчитывали. Мне сейчас довольно одиноко, потому что отец, боюсь, стал совсем беспомощным, он не способен о себе позаботиться и живет в доме, где разумеется, за ним очень хорошо ухаживают. К тому же это значит, что па меня ложится большая ответственность за дела семейной фирмы. После смерти мамы и когда заболел отец, была сплошная неразбериха, но теперь дела, кажется, идут на лад.
Пол пробормотал нечто сочувственное.
— Собственно говоря, лично я, по-моему, стал лучше, чем был. Теперь, когда на мне такая ответственность, моя жизнь, похоже, стала более осмысленной. Пока отец был здесь, я не мог взять на себя никакой инициативы. Однако вернемся к разговору о маме. Она очень восхищалась тобой, Пол. Она всегда жалела о том, что не смогла с тобой подружиться. Твои произведения, учитывая, разумеется, что это были всего лишь сочинения старшекурсника, она считала весьма многообещающими, хотя и довольно незрелыми.
— Но насколько я помню, ты говорил мне, что она никогда ничего из моих вещей не читала.
— Ах, всего одну или две. Ты же, кажется, еще студентом опубликовал несколько коротких вещиц в «Айсисе»?
— Да.
— Ну вот, а я, разумеется, ей их показывал. Их ей оказалось вполне достаточно, чтобы составить мнение о твоих трудах. Она обладала незаурядным вкусом подлинного знатока. Она всегда считала тебя многообещающим журналистом. Некоторые места в твоем Дневнике свидетельствовали о явном таланте.
Пол почувствовал угрызения совести. Эрнст, всем своим видом давая понять, что прощает Пола, перевел разговор на другую тему:
— А как там поживает милая старая Англия?
— Все так же.
— Вот это мне в ней и нравится. Она никогда не меняется. В этом все ее очарование. Жаль, о нашей стране нельзя сказать «все так же».
— У тебя в Германии какие-то трудности?
Эрнст улыбнулся, слегка надменно.
— Ну, помнишь «Снайперов», которых мы слышали в чаще леса неподалеку от Альтамюнде, когда отдыхали там совсем одни — ты же не забыл, надеюсь, те выходные? Так вот, теперь они гораздо ближе. Лично мне, как представителю фирмы, имеющей клиентуру среди евреев, они частенько о себе напоминают.
— Каким образом?
— Ну… каждую неделю я получаю оскорбительные письма, потому что формально я частично являюсь евреем.
После паузы Пол спросил:
— Значит ли это, что тебе, возможно, придется уехать из Германии?
Эрнст надул щеки так, точно намеревался, выдохнув, отогнать от себя метафорическую пушинку:
— Ни в малейшей степени. Ничего подобного. Эти письма шлют тупые фанатики, которые не понимают нашего положения.
— Вашего положения?
— По-моему, мама однажды говорила тебе об этом, три года назад. Дело в том, что Штокманы — немцы, которые жили здесь веками. Один мой дядя погиб на войне, сражаясь за Германию.
— Как и один из моих — сражаясь за Англию, — вставил некстати Пол. — Я ношу его пальто. Он тоже был формально евреем.
— Мой дядя был таким же немецким патриотом, как дядя Иоахима, генерал Ленц. В Иоахиме тоже, благодаря его бразильским родственникам по материнской линии, есть еврейская кровь, хотя, как я понимаю, он об этом особенно не распространяется.
— Почему же, в таком случае, тебя преследуют?
— Хулиганы! Как и те «Снайперы», чьи выстрелы мы слышали в Альтамюнде. Хотя они и не являются серьезным политическим фактором, в нашей стране их всегда в избытке. Тебе повезло, что в Англии нет таких, как они.