Храм
Шрифт:
— Откуда же они у вас?
— После войны, с восемнадцатого года по двадцатый, происходил наплыв… нет, правильнее будет сказать приток… евреев из Литвы и Польши в Германию… чрезвычайно бедных людей… мама же тебе рассказывала… да?.. о том, как она некоторым из них помогала… на них возложили вину за многие беды Германии. И хотя, благодаря чересчур, возможно, либеральной политике Веймарской республики, многие из них стали германскими гражданами, они представляли собой некоренное население и терпели обиды от многих немцев как таковых. Но Штокманы — это совсем другое дело. Мы — немцы. Более того, мы неотъемлемая часть немецкой экономики. Моя фирма ввозит из-за границы много валюты. И это хорошо понимают вожди националистических партий. Весь их антисемитизм —
Пол испытывал навязчивое желание сбить с Эрнста всю эту спесь.
— Иоахим сказал мне, что Генрих стал нацистом. Он нашел у себя в квартире спрятанную Генрихом униформу штурмовика. А потом ему стало известно, что по выходным Генрих участвует в военных учениях рядом с домом Эриха Хануссена в Альтамюнде, где три года назад мы слышали выстрелы «Снайперов».
— Не думаю, что деятельность Генриха имеет какое-то значение.
— А у Вилли есть невеста с косичками, которая, по его словам, состоит в своего рода нацистской организации девочек-скаутов.
— Вилли! Генрих! Ты хочешь сказать, что видишься с ними в Гамбурге? А я-то думал, что с годами ты поумнеешь. Что же касается Эриха Хануссена, то он абсолютно никаким влиянием не пользуется. Это просто фанатик, напичканный расовыми теориями и прочим вздором. Иоахим, разумеется, — совсем другое дело, это человек серьезный. Но все это, если можно так выразиться, вполне типично для Иоахима и свидетельствует о его безответственности. По его собственному признанию, он ничего не смыслит в политике. Он даже не удосужился сходить на выборы, поэтому я не думаю, что с его мнением стоит считаться. О положении в Германии он судит по Генриху и Эриху Хануссену. Правда, здесь немало таких ненормальных, как этот Хануссен, некоторые из них даже пишут книги, а некоторые из этих книг даже издаются, но все это не в счет. Если бы нацисты действительно пришли к власти, подобные люди быстро исчезли бы со сцены. Возможно, консерваторы, бизнесмены и некоторые аристократы намерены когда-нибудь в будущем поставить у власти Гитлера. Но при этом они все хорошенько продумают. На этих людях лежит огромная ответственность, и Гитлер сможет добиться власти только на их условиях. Они заставят его избавиться от фанатиков и экстремистов. Он сделается их заложником. Очень жаль, что Иоахим основывает свои суждения на поведении Генриха и деятельности Эриха Хануссена.
Пол не слушал. Он сосредоточил внимание на «Натюрморте» Курбе с его изумрудными и ярко-красными яблоками на серой скатерти, на кораллового цвета фоне.
Эрнст оживился:
— Если бы ты пришел сюда полтора года назад, ты бы этой картины не увидел. Ее здесь не было.
— Где же она была?
— Мама отдавала ее на выставку французской живописи, которая проводилась в Мюнхене. Пока она там висела, один художественный критик по фамилии Хольтгаузен, который не был другом нашей семьи, написал статью, где утверждал, что это подделка. Моя милая мама была очень расстроена — не только из-за стоимости картины, которая в этом случае потеряла бы всякую ценность и которую нам пришлось на время снять со стены, но и потому, что у нее был один маленький пунктик: она гордилась тем, что, еще будучи почти совсем девочкой, проявила незаурядную проницательность и купила в Париже подлинный шедевр.
— Как же тогда картина снова оказалась на стене?
— По правде сказать, кончилось все довольно хорошо. Полтора года назад мы с мамой отвезли Курбе к одному эксперту в Париж, и он выдал нам свидетельство, удостоверяющее, что это подлинная работа Курбе. Так что во время этой нашей совместной поездки, которая оказалась последней, мама была очень счастлива. Поэтому,
Пол сказал, что он очень рад.
— Есть один новый Lokal, куда, по-моему, мы могли бы пойти, — сказал Эрнст в конце обеда. — Он называется «Модерн». Там играет на скрипке один мой друг, с которым я бы хотел тебя познакомить. Он литовец и талантливый… ну, скажем, любитель. Но скрипка — не главное его увлечение. Его зовут Янос Соловейчик.
«Модерн» оказался довольно небольшим баром, новым и светлым, декорированным, по-видимому, в некоем футуристическом стиле. Малиновые стены были расписаны синими и желтыми прямоугольниками, перекрывавшими друг друга, как игральные карты. Под самым потолком был изображен блестящий узор в черный горошек. Столики стояли так близко друг к другу, что Пол с трудом нашел место для ног.
Оркестр, всего лишь трио, находился в конце зала, на низкой эстраде. За фортепьяно, точнее за пианино, сидел лысый пианист в засаленной визитке. На трубе играла импозантная дама, похожая на поставленный стоймя диван. Эрнстов друг Янос, скрипач лет девятнадцати-двадцати, безусловно, выгодно отличался от своих товарищей. Когда он играл appassionato, то есть большую часть времени, его длинные черные волосы спадали ему на лоб, почти закрывая глаза. Играл он энергично и весело. Казалось, ко всему происходящему он относится как к шутке.
Эрнст заказал за их столик шампанское, а также передал выпивку в «оркестр», музыканты коего приняли ее с поклонами и выразили свою благодарность, исполнив для Эрнста напыщенную «pzosit!» [32] . В ответ Эрнст, не вставая, улыбнулся им и поднял за них свой бокал. Тамошняя публика казалась вполне респектабельной, хотя и несколько louche [33] — по крайней мере более добропорядочной, нежели завсегдатаи «Трех звезд». В баре «Модерн» Эрнст был в своей стихии. То был его звездный час. Эрнст был счастлив.
32
«Заздравную» (нем.).
33
Подозрительной (фр.).
Во время очень долгого перерыва Янос подошел к их столику. Говоря, он имел обыкновение чуть ли не стыдливо опускать голову и поднимать на собеседника улыбчивые глаза, словно смотрящий поверх бокала тамада. Его крупные, правильные губы напоминали Полу похожие на арбузные ломтики губы молодого Десноса, висевшего на стене в доме Штокманов. Янос производил впечатление человека легкомысленного, но при этом выражал удивительно серьезные убеждения с такой легкой иронией, словно их можно было воспринимать как шутки.
— Я очень плохой скрипач, — едва ли не хвастливо заявил он Полу, как только они познакомились. — Надеюсь, Эрнст снабдил тебя затычками для ушей, когда сюда привел.
— Безусловно, ты играешь весьма темпераментно.
— Ты имеешь в виду все эти писки и скрипы? Ну что ж, постараюсь во втором отделении их сократить. Буду исполнять одни трели.
— Я с удовольствием смотрю, как ты играешь.
— Но не слушаешь? Не беда, все равно я не намерен оставаться скрипачом.
— Кем же ты будешь?
— О, я готовлюсь к занятию совершенно иного свойства — можно сказать, противоположного. Боюсь, ты его не одобришь. Оно же до омерзения прозаическое. Совсем не для скрипача!
— Что же это?
— Ах, ты будешь смеяться! Главное мое увлечение — это изучение агрономии.
— Зачем тебе это нужно?
— Тебе это, быть может, покажется странным, но моя нелепая мечта, ради осуществления которой я за гроши вкалываю в этом борделе, состоит в том, чтобы уехать в Палестину, поселиться в киббуце, возделывать землю и собирать урожай.