Хранительница меридиана
Шрифт:
Раньше отец тоже работал на перевале. Он изучал ветры и гололед. Мать работала с электричеством.
Тогда все было по-другому. Нина помнит, что вечерами они любили сидеть на крыльце. Солнце заходило, но острые каменные вершины светились, а снеговые пятна вспыхивали розовым, а то вдруг синим огнем. И тогда отец говорил:
— Это цветут голубые розы. Они приносят людям счастье. Хорошо человеку, а сорвет он цветок, и тогда ему совсем хорошо.
— Так пошли скорее, — говорила Нина. — Ведь они вон где. На Черной скале.
— Подожди, —
Она была глупышкой и каждое утро задавала отцу один и тот же вопрос:
— А сегодня мы пойдем в горы? Ты посмотри, я опять за ночь выросла.
Нет, не пришлось им карабкаться по кручам. Не искали они голубую розу. Никогда не было Нине так хорошо, чтобы совсем хорошо…
Однажды пришли на перевал геологи, а с ними женщина. Нина никак не вспомнит ее лица. В памяти остались белые ровные зубы и легкий смех. Смех как всплеск.
Мать у Нины ходит в сапогах. У нее темное от загара лицо и бледные губы. Она старший научный сотрудник. Сюда к перевалу подается электричество. Прямо в их домик. В домике есть большая пустая комната. В ней трансформатор и пульт с приборами. Три раза в сутки дверь комнаты запирается, и мать подает ток на трансформатор. Около дома опытная высоковольтная линия в пятьдесят метров длиной. Чем больше напряжение, тем сильнее гудят провода, словно над площадкой кружит стая железных пчел. Ночью под напряжением провода светятся. Столбов не видно — висят посреди неба две тонкие красные нити.
Мать изучает корону: утечку электричества на высоте. Это сложная работа, и она любит ее. Мать говорит, что наука для нее главное, что личная жизнь ее не интересует. У нее есть дочь, и она вполне счастлива. Эти слова она говорит тем, кто удивляется, как это можно жить в одиночестве.
А никакого такого одиночества нет. Они даже очень неплохо живут с матерью. Правда, теперь Нина учится в городе. Раньше, до третьего класса, ее учила мать. А сейчас осенью и зимой Нина живет в интернате и приезжает на перевал только в каникулы.
Хозяйкой перевала Нина стала давно. Она любила сидеть на белом камне, что нависает над дорогой. По дороге большими рыжими потоками уходят на далекие пастбища табуны коней, текут бесконечные струйки овечьих отар, спешат тощие, почти без вымени, коровы. Она любила, когда киргизы в круглых бараньих шапках, остробородые невозмутимые, завидя ее, привставали на стременах и кричали ей слова приветствий. А потом уже все путники, проходя под камнем, поднимали головы, отыскивая Хозяйку. Если она была на месте, геологи и пропыленные, чумазые шоферы верили, что дорога для них будет удачной. Она бросала им сверху цветы и, провожая, долго стояла с поднятой рукой, будто открывала путь.
А когда бураны заносили перевал, Нина показывала экспедициям
Мать ушла на охоту. В два часа дня Нина включила трансформатор и записала показания приборов. Корона была значительная. Видимо, из-за влажности. Над перевалом ходили снеговые тучи.
Дела были закончены, и Нина стала думать, чем бы ей заняться. Она вспомнила, что давно не играла в ножички. Не в простые, а в те, которые придумал ей отец.
Взяв нож за кончик лезвия, она бросала его в доску. Расстояние с каждой победой увеличивалось. Нож у Нины был замечательный. Настоящий кинжал, подарок одного глациолога, человека, изучающего ледники. Упражнения были сложные, и самым трудным было, конечно, последнее. Повернувшись спиной к доске, Нина пять раз угодила в цель.
— Ого! — сказали за спиной. — Настоящая дикарка.
Нина вынула нож и стала спокойно рассматривать незнакомца.
— Как же ты меня подпустила так близко? — спросил человек. — А вдруг я разбойник?
— В горах разбойников нет. В горах только люди, — сказала Нина.
И вдруг рассердилась:
— Лошадь, которую ты спрятал за большим камнем, уже висит задними ногами над пропастью.
Человек испуганно обернулся, что-то пробормотал и, спотыкаясь, помчался к лошади.
Через полчаса отряд был у домика. Нина уже знала, что это глациологи, что они несколько дней будут на перевале, а потом пойдут дальше, и что неудачный разведчик — Николай Тополев, мерзлотовед. Когда отряд подходил к дому, Тополев не подпустил Нину к окну, сказал, что ее ждет сюрприз, а потом сразу ушел.
Нина подбежала к зеркальцу и взъерошила пальцами брови. Она любила казаться суровой. Дверь отворилась, и в комнату вошел кто-то большой и тяжелый. Нина повернулась и от страха зажмурила глаза. Перед ней стоял отец. Целое мгновение они молчали.
— Большая, — сказал Волков.
Нине было страшно посмотреть отцу в глаза. Ведь ему, наверно, так стыдно сейчас. Она смотрела на сапоги, пыльные, с потертыми выгоревшими голенищами.
— Лошадей не распускайте, — сказала она. — Снег будет.
Нину толкнул ветер. Большие руки подняли ее на воздух и прижали к груди. Она одернула задравшееся платье.
— Господи, — сказал отец. — Ты уже совсем взрослая. Дочка. Нина. Хозяйка моя.
Нине было так хорошо и так хотелось заплакать и поцеловать отца, что она забилась в его руках, как самая дрянная, капризная девчонка, а потом очень тихо сказала:
— Отпустите.
Ей было обидно за свою проклятую гордость. Ей было так жалко, что нельзя любить этого человека, и, сдерживая слезы, она вежливо попросила: