Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— Так вон же палач! — вдруг радостно завопил кто-то. — Вот пускай он!
— Палач стоял в своей клетке и постепенно снова набирался спеси:
— А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.
— Можешь повесить их? — с брезгливостью спросил Братчик.
— Так... Пане Боже. Служба ж такая. Право слово.
Братчик видел, как дрожали веки Аней.
— Работа, опять же, — меланхолически продолжал палач. — Потому что не может такого на нашей земле быть, чтобы не имелось у палача широкого круга знакомств, и высоких, и низких. И опять же, не было такого властелина, чтобы обошёлся без палача.
Христа
— А не было... насколько я знаю.
Стиснулись в кулаки пальцы. Огромным усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...
— Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то надо начать, а? Падлу эту в наследство брать — чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать мерзко. — Оскалился весело: — А ну, бросайте его с клеткой в Неман. Может, хоть немного отмоется.
Десятки рук подхватили клетку, потащили с откоса, раскачали, бросили. Она нырнула, а после с шумом всплыла в потоке воды. Палач сидел в ней по грудки. Клетку закрутило течением, понесло. Заблеяла ей вдогонку дуда.
— Сам отведай! — кричал Кирик.
— Клетка для жаб! — захлёбывался Зенон.
— И этих в воду гоните, — возвысил голос Христос. — Чтоб не смердело здесь.
Схваченных погнали в воду, древками копий столкнули с берега. И вот поплыла, по-плы-ла рекою стая разодетых в золото людей: достойные жалости, обвисшие усы, руки в парче загребают по-собачьи.
— Гуси-гуси... — загорланил с берегаТумаш.
От хохота, кажется, всколыхнулся берег. И Христос понял, что это, возможно, самая великая из его побед. Теперь можно было говорить всё. Слушать — будут. И он поднял руки:
— Слушайте, хлопцы! Что, так мы и будем вовеки друг друга обижать? Или, может, не будем? Так вот что я вам скажу. С этого дня Гродно — земля справедливости. Обиженных не будет. Всем поровну — и ни у кого больше. Голодных — не будет. За веру кого-то убивать — пусть они лопнут. Наказание одно — выгнать к тем, к волкам.
Он поискал глазами и вырвал из чьих-то рук факел. Поднёс его к чёрному, просмоленному глаголу виселицы. Постепенно потянулись вверх, начали лизать смолу языки пламени.
— Слышите? Ви-се-лиц больше не бу-дет!
В едином порыве, с чувством какого-то дивного очищения, люди бросились к мерзостным сооружениям. Подносили факелы, кричали и плакали.
Сотни глаголов пылали над великой рекой.
Глава 43
ЗЕМЛЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ
С тех времён, когда Прокофий Византийский писал о славянах, что живут они в народовластии и нет у них большего, впервые, возможно, полное равенство воцарилось на белорусской, на гродненской земле. Миновали три беды: нашествие, голод и кардинал Лотр. И все уже вспоминали про него чуть ли не со смехом. Портил баб — так каждый делает то, что в его силах. Завалил всю страну дерьмом — так каждый творит только то, на что способен. Ну да и чёрт с ним! Поймаем — облегчим.
Поделили все запасы из церковных и магнатских амбаров. Каждый бравший город получил по две тысячи фунтов зерна помимо всего. Бедным мещанам перепало почти
Поделили стада богатых, лишнюю одежду и деньги. Каждый человек на Гродненщине мог теперь безбедно жить плодами труда своего. Все знали: засеяны будут поля, не станет ни принуждения, ни страха, ибо каждый отныне волен защищать безбедную свою жизнь.
Оружие раздали всем способным его носить. Христос не забывал: за каждым его шагом следят и только того и ждут, чтоб оступился. Днём и ночью чинили стены, ворота, башни, валы, поднимали на них каноны. На Мечной улице оружейники под началом Гиава Турая день и ночь ковали оружие. Очистили колодцы, запасли топлива на всю зиму. Вестун и прочие до изнеможения обучали людей искусству битвы. На Доминиканской звоннице всё время сидели дудари и наблюдали за дорогами. Старым звонарям не доверяли. Чёрт их знает, что надумают. На ночь ворота запирали и возле них ставили удвоенную стражу.
Все знали: без драки не обойдётся.
И однако, за эти считанные дни город ожил. Повсюду шутки, смех, простые смелые взгляды, откровенные разговоры. Поглядели бы на это Бекеш или Кристофич! Но их не было в городе.
Почти опустели храмы. Не видать было мертвецки пьяных. Нужда в пьянстве пропала. Вечерами на площади плясали вокруг костров люди, и песни летели до ясных звёзд.
Стоял конец августа, и в этом заключалась опасность, одна из многих. Пришлые мужики днями и ночами думали о пахоте и посеве. Что с того, что этим можно заниматься до самых заморозков, лишь бы зерно успело взойти? Что с того, что, вероятно, и лучше бы посеять позже, а не раньше? В предчувствии бед мужики хотели поскорей бросить зерно в землю. Она тянула к себе, как любимая женщина, как желанная. Рукам мнилась её мягкость, глаза искали её лоснистого блеска, ноздри раздувались от воспоминания о сладковатом запахе пашни.
И настал день, когда всё бродившее подспудно взорвалось.
Вновь стояли толпы возле Лидских ворот. Только на этот раз уходили они, а оставался — он. И мужик поневоле поигрывал ятаганом, опять насаженным на древко.
— Хорошая сталь?
— У-у. Глянь, коса какая. Чуть выгнул, подклепал...
Люди стояли перед ним, и он ничего не мог им сказать. Они были правы. Они заботились о жизни.
— Прости, — сказал кто-то из толпы. — Она ждёт.
— Правь тут.
— Порядок наводи.
— По-Божески.
Очень некрасивая женщина подошла к нему:
— Я всё сделала ради Тебя, Пане Боже. Теперь отпусти.
— На что надеешься? — грустно улыбнулся он. — Деревня же сожжена.
— Несчастье помогло. У нас почти всех баб татары сожгли. Молюсь и плачу за них. Не хотела бы себе счастья такой ценой. Но что поделаешь, надо жить. Я найду теперь мужа. Дети у меня будут.
И тут она заплакала. От горя за других и счастья за себя.
— Иди, — напутствовал он. — Будь счастлива.
И ещё один молодой хлопец подошёл:
— Меня боязливым считали. Бык меня гонял. А теперь я доказал. Видишь, трёх пальцев нет. Шрам через лицо. Счастье Ты дал мне. Пусть теперь какая-нибудь девка меня трусом назовёт.
— Иди.
Калека на деревяшках подошёл:
— И я счастлив. Сквозь слёзы, а счастлив. Отпусти. Мне от Тебя ничего больше не надо. У нас теперь все, кто не убит, калеки. Я не хуже других. Будет дом, жена, дети. Есть зерно и хлеб.
И другие звучали голоса:
— Конь у меня. Татарский. Первый. Руки к сохе тянутся.