Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— Семьсот с лишком. А только — непорядок. Сколько чудес сотворил. Знают, что Христос, а мы... А может и...
— Дурень. Чем более он Христос, тем более вреден. И потому убивать всех, призывающих имя Божие.
...Враги были не только под землёй. В тёмном переулке у Росстани Босяцкий, переодетый немецким гостем, говорил с хлебником и ещё несколькими торговцами:
— Сейчас пойдёшь к лямусу и ударом в плиту предупредишь, чтоб вылезали и расходились по местам. Факелы готовы?
— Готовы.
— Кресты
— Нашили. Иначе чёрт не разберёт, где свои, а где чужие. Сумятица же.
— Сигнал — огонь на переходе от Доминиканской звонницы. По сигналу идите, бейте во всех меченых домах. Где крест на воротах или на дверях.
— Шестиконечный?
— Стану я поганскую эмблему чертить. Наш. Четыре конца. И учтите: не выпускать живых.
Хлебник мрачно усмехнулся:
— Это мог бы и не уточнять, батька. Нам такой Христос на какого дьявола? Всё вымел. С восковым вон как спокойно было.
— Тоже пить-есть просил, — вставил рыбник. — Ну так это совсем не то. Хоть другим не давал. Так мы на него, как на медведя, одним махом.
— Отче, — сказал кто-то. — А как на улице человека встретишь? Как узнать, еретик ли?
Друг Лойолы улыбнулся:
— А на это уже Арнольд Амальрик ответил. Когда во Франции еретиков били.
— Ну?
— «Убивайте, убивайте всех! Бог Своих узнает!». Вас сколько?
— Около пятисот человек, — ответил хлебник, играя кордом. — Н-ну, ладно, отче. Мы этой сволочи покажем рыбу и хлеба.
— Давайте, сыны мои. Клич все знают?
— Великдень, — ответил кто-то из темноты.
...Христос между тем догнал своих. Втроём шли они улицами сонного города. Ночь выдалась неожиданно горячая, может, последняя такая перед приходом осени. И потому люди спали не только в хатах, но и в садах под грушами, и на галереях, и просто, вытащив из дома подстилку, у водомётов, нарушающих тишину неумолкающим плеском воды.
— Они дома? — спросил Христос.
— Дома, — сказал Фома. — Пиво с водкой хлещут. Вечеря.
— У них, скажу я вам, ещё та вечеря... она таки с самого утра, — добавил Иуда.
Шаги будили тишину.
— Что-то тяжко мне, хлопцы. Нехорошо мне как-то. Не хочу я идти к ним.
— А надо, — гудел Фома. — По морде им надавать надо. Имя только позорят. Пальцем о палец на укреплениях не ударили. Оружием владеть не учатся. Одно знают: пить, да с бабами... да смешочки с работающих строить. Сбить их на кучки яблок да сказать, чтоб выметались из города, если не хотят.
— Согласен, — поддержал Христос. — Так и сделаем.
Иуда засмеялся:
— Слушай, что мне сегодня седоусый сказал. Я, говорит, старый, ты не пойми этого так, будто я подлизываюсь к Христу. Какая уж тут лесть, если в каждое мгновение можем на один эшафот угодить. Так вот, говорит, кажется мне, что никакой он не Христос. И дьявол
Друзья расхохотались.
...Апостолы разместились отдельно от Христа с Анеей, на отшибе, в слободе за Каложской церковью. Так было сподручней и с женщинами, и с питьём. По крайней мере, не нужно было таскаться через весь город на глазах у людей. Они взяли себе брошенный каким-то беглым богатеем дом, деревянный, белёный снаружи и внутри, крытый крепкой, навек, дощатой крышей. Было в нём десяток покоев, и устроились все роскошно.
Наконец, Тумаш с Иудой редко и ночевали там, пропадая всё время на стенах, в складах, на пристани или на площадях.
В этот поздний час все десять человек сидели в покое с голыми стенами. Широкие лавки у стен, столы, аж стонущие от еды, бутылей с водкой, бочонка с пивом и тяжёлых глиняных кружек.
Горело несколько свечей. Окна были отворены в глухой тенистый сад, и оттуда повевало ароматом листвы, спелой антоновки и воловьей мордочки [135] , чередой и росной прохладой.
Разговор, несмотря на большое количество выпитого, не клеился.
— А я всё же гляжу: жареным пахнет, — опасливо толковал Андрей.
135
Воловья мордочка — сорт яблок. (Примеч. перев.).
— Побаиваешься? — Филипп с неимоверной быстротой обгрызал, обсасывал косточки жареного гуся, аж свист стоял.
— Ага. Словно подкрадывается что-то да как даст-даст.
— Это запросто, — сказал Иоанн Зеведеев. — Лучше от пана за неводы по шее получить, чем зря пропасть.
— А я же жил, — мечтательно проговорил Матфей. — Деньги тебе, жена, еда... Жбан дурной, ещё куда-то стремился, чудес хотел.
Нависло молчание.
— Убежать? — спросил Варфоломей.
— Ну и дурень будешь. Снова дороги, — скривился Пётр. — Знаю я их. Ноги сбитые. Во рту мох. Задницу паутиной затянуло. Попали как сучка в колесо — надо бежать.
Все задумались. И вдруг Пётр вскинул голову. Никто, кроме него, не услышал, как отворились двери.
— Ты как тут?
Неуловимая усмешка блуждала по губам гостя. Серые, плоские, чуть в зелень, как у ящерицы, глаза оглядывали апостолов.
— Т-ты? — спросил Ильяш. — Как пришёл?
— Спят люди, — сообщил пёс Божий. — Разные люди. В домах, в садах. Стража у ворот спит. Мужики спят в зале совета, и оружие у стен стоит. Стражники на стенах и башнях не спят, да мне это...
— Ты?..