Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
Перед ними была лощина. По ней вел, довольно близко подходя к гряде пригорков, просёлок. На юге, где могла возникнуть опасность, дорога выныривала из пущи за каких-то там пятьсот саженей: времени убежать хватит с избытком.
Магдалину сняли с коня, но привести её в сознание никак не удавалось. Потрясение было таким, что бесчувствие её перешло в глубокий, беспробудный сон. Дули в нос, слегка хлопали по щекам — ничего не помогало. Юрась приказал перестать. Отойдёт.
Поставили на стражу Иуду, а сами раскинулись на траве,
Снилось ему, что плывет от горизонта какая-то непонятная масса. Когда же она приблизилась, Христос с удивлением увидел, что это люди в чистых белых одеяниях. Они шли кто поодиночке, кто по двое, а кто и довольно большими ватагами, но не толпой, потому что между ними плыло бескрайнее море животных. Люди мирно разговаривали между собой, но удивляло не это, не отсутствие гнева, зависти, нервной враждебности, а другое. В стаде шли рядом весёлые, улыбчивые волки, и смотрели солнечными собачьими глазами на кокетливых оленей, и махали им хвостами. У обочины собака играла с котом: делала вид, что идёт стороной, по своим делам, а потом бросалась, ущемляла слегка зубами кошачий зад и мягко «жевала». Кот, лёжа на спине, вяло, мягкими лапами, отбивался. Шли ягнята и львы. Последних он сразу узнал. Совсем как в книгах. Очень похожие на собак.
И ехала на огромном, похожем на собаку, льве Анея. Почему-то не глядела на него, и он испугался, что не заметит, и бросился к ней...
Скрип, голоса и крики животных звучали не во сне. Он увидел на гребне окаменевшую фигуру Иуды, глянул и ужаснулся.
Бежала толпа. Точнее, она, обессиленная, изнуренная, и хотела бежать, да не могла. Словно в кошмарном сне.
Гнали стада: несчастных коров, запылённых овечек. Девочка, еле переставляя ноги, несла на руках котёнка. Тянули какие-то коляски, толкали тачки с жалким скарбом. Ехали возы и скрипели, скрипели, скрипели.
Грязные, пыльные, многие в лохмотьях. Снова то, что он видел всегда: боль, гнев, обречённая покорность, отупение. У ног машинально переступают собаки с высунутыми языками. А эти идут, такие обычные, такие грязные и непригожие. Глаза. Тысячи безразличных глаз.
И всё же в этих больших от муки глазах было столько человеческого, столько от тех, что у Христа упало сердце. Эти лохмотья, похожие на противный, грязный кокон. Какие бабочки прячутся в вас?!
Он смотрел. Многие скользили по нему мучительным взглядом и шли дальше.
— Что ж ты не дал знать?
— А чего? — голос Иуды был суровым. — Я сразу увидел, что не татары. Чего бьшо будить уставших? Чтоб посмотрели?
Глаза его почернели. Мрачные глаза.
Проснулись и другие. Также подошли. Толпа не обращала внимания на людей на пригорке. Редко кто бросал взгляд.
Возможно, людское море так и протекло бы мимо них, но в нём шагали трое старых знакомых Христа, три «слепых»
— Он, — сказал кто-то из них после размышления.
— А что, хлопцы, не свербит ли у вас то место, куда он тогда... — Второй мошенник почесал зад.
— Да не было у него, наверное, больше.
— Бро-о-сь. Ну, не было. Так бояться должен. Украсть, а доплатить... Ну, как хотите. Я не из милосердных.
Остальные в знак согласия склонили головы. И тогда плут безумно и пронзительно заорал:
— Братья в го-ope! Лю-уди! Никто нам не подмога! Бог только единый!
— Вот Он! — показал второй. — От слепоты исцелил меня!
— Он Гродно от голода спас!
Люди начали замедлять ход. Кто миновал — оглядывался назад. Задние напирали... Безумно кричала старуха, держа за верёвку, намотанную вокруг рогов, корову:
— Торговцев изгнал! Корову вот эту мне дал! Смотрите, люди, эту!
— Не нужно дальше идти! Он тут! — загорланил кто-то.
— В Гродно — слыхали?
Братчик внезапно увидел, что толпа сворачивает с дороги и течёт к пригоркам. Он слышал крик, но слов разобрать не мог. И только потом прорезались из общего гомона отдельные крики:
— Он! Он! Он!
— Это они чего? — спросил дурило Иаков. — Бить будут?
— А тебе что, впервой? — Глаза Симона искали коней.
— Страх какой, — ужаснулся Фаддей. — Волны, что пенятся срамотою своею.
Раввуни пожал плечами.
— Это значит: пришёл час, — сказал Раввуни.
Толпа приближалась, постепенно окружая их. И вдруг стон, кажется, всколыхнул пригорок:
— Боже! Боже! Видишь?!
Тянулись чёрные ладони, худые жилистые руки. И на запрокинутых лицах жили глаза, в муке своей похожие на глаза тех, во сне.
— Продали нас! Совет церковный с татарином спелся!
— Войска стоят... Не идут!.. Не спасают!
— Один Ты у нас остался!
— Оружия!
— Продали... Хаты сожжённые.
Тысячеглазая боль снизу ползла к школяру.
— Убиты они все! Стань главою! Спаси!
— Люди! Что я могу?..
— Спаси нас! Спаси!
— ...Я нищ, как вы, бессилен, как вы.
— Покажи силу Свою! Детей побили.
Звали глаза, руки, рты.
— Я — самозванец! Я — жулик!
Но никто не слышал, ибо слова тонули в общем вопле.
— Спаси! Спаси!
— Что делать? — тихо спросил Раввуни.
— Ничего, — ответил Фома. — Тут уже ничего не поделаешь.
И Братчик понял, что тут действительно ничего уже не поделаешь. И он поднял руки, и держал их над криком, а после над тишиной.
Он помнил, какими видел их во сне.
Весь день и всю ночь кипела, бурлила тысячерукая человеческая работа. Следуя неизвестному пока замыслу Братчика, люди пришли на озеро, с трёх сторон окружённое лесом. Большое, мелкое и топкое озеро с многочисленными островками.