Хризалида
Шрифт:
Повторяющийся мотив умирания при жизни роднит М.-М. с Эмили Дикинсон («Кончалась дважды жизнь моя…»).
В теософской концепции, повлиявшей на М.-М., смерть рассматривается как рождение к подлинной жизни:
Его душа во тьме глаза открыла, И умерла, и к жизни родилась.В этой системе главная работа духа — это работа по преодолению земного порога бытия. Отсюда любимые образы-символы у М.-М.: проросшее зерно, хризалида (покинутое бабочкой тело куколки), ласточка, мотылек, крылья [191] . Любимый глагол: унестись.
191
Ср. дневниковую запись 1937 г.: «Самое важное из того, что может дать нам любовь в дни молодости — Мост к миру и человеку через душу возлюбленного, Крылья, Ощущение бессмертия».
Горе, болезнь, муки — необходимые ступени восхождения духа, поэтому они принимаются там, где речь идет о себе.
Шире, шире, сердце, раздавайся, ГлубжеЭто стихотворение написано в 1928 г., когда из Сергиева Посада вынуждена была уехать, опасаясь повторных арестов, семья М.В. Шика [192] .
Явив в своих стихах гностическую картину мира, М.-М. в душе, однако, «истинным гностиком» не была: «ибо истинного гностика всегда отличают определенные черты. Он относит себя к духовной элите и презирает все земные привязанности и общественные обязанности» [193] . М.-М. же всегда была окружена людьми, тянувшимися к ней за духовной поддержкой; количество и характер глубинных человеческих связей, в которых находилось приложение неизжитому материнскому чувству, дару слышания и понимания, дару целения М.-М., удивительны.
192
Трудно пройти мимо интонационного сходства некоторых строк с ахматовским «Приговором» (написанным через 10 лет после М.-М.): «у меня сегодня много дела, надо память до конца убить…» — «Ведь еще вместить немало надо / Жгучих токов мирового зла»; в стихотворении М.-М. «Повернулись раз и раз колеса…» есть неизбежные переклички с (ненаписанным еще) «Реквиемом» («Кто-то поднял стонущую мать»).
193
Эти слова, сказанные о близком к гностицизму Ф. Кафке, написал У.Х. Оден (Указ. соч. С. 109). Важно, что и в случае М.-М. эта оговорка исключительно уместна.
Что касается духовного снобизма и «декадентщины», она получила от них прививку в демократическом революционном периоде своей юности. Беспримерен в женской лирике созданный ею автопортрет «души» [194] :
Всклокоченный, избитый, неумытый Драчун и пьяница, душа моя Стоит босой под стужей бытия В мороз крещенский с головой открытой. Всё теплое заложено в трактире, Всё пропито отцовское добро. Разбита грудь и сломано ребро, И холодно, и трезво стало в мире. И хочется, чтоб стало холодней, Чтоб до небес взметнулась в поле вьюга И вынесла меня из рокового круга Постылых, жгучих, трезвых дней.194
Его — и шире — беспощадный иронический взгляд на себя в некоторых стихах — интересно было бы сопоставить с творчеством В.А. Меркурьевой. Но это тема отдельной работы, которую, надеемся, совершат будущие исследователи.
3
В гностической системе мира легко принять зло, совершенное над собой — но как оправдать зло, обращенное на других?
Из этой невозможности проистекает скептический реализм бытовых зарисовок, в жанре которых иногда выступает М.-М.: гибель человека под колесами трамвая, «Уголок летнего Арбата» (с мгновенными портретами голодного комсомольца и «ослепшего на фронте солдата», бывшего сенатора и вдовы офицера, торгующей чепчиками), диалог соседок на коммунальной кухне («День зачинается сварой…»), рыночные реплики торгующихся, «озверившиеся люди» в «хвостах очередей», глаз умирающей курицы, жужжание попавшей в сети паука мухи («Свершал паук пятнистобрюхий / Паучий свой над мухой пир / Так упоенно, точно в мухе / Сосал весь мир»), девушка с изуродованным от производственной травмы лицом, нищая старуха, отголоски катастрофы голодомора на фоне относительно благополучного быта. Объединенные в книгу «Быт», эти стихотворения формируют особую, протолианозовскую поэтику: язык подчеркнуто прост, лишен тропов; лирическое «я» почти редуцировано; пафос то совершенно снят, как у Е. Кропивницкого, то обнаруживается в холинской мрачности; окружающий мир запечатлен с беспристрастностью фотохроники, сфокусированной на непоэтичных объектах. М.-М. называла такие вещи «примитивами»: «кусочки жизни, взятые из действительности со всем ароматом текущего мига… здесь нет еще искусства, нет творческого, сложного, многодумного искания, нахождения форм, разбивания их во имя новых лучших и конечного “аминь” творческой завершенности» [195] . Осваивая этот способ письма в «Монастырском», М.-М. развивала его в цикле 1919 г. «Батайские дни».
195
Цитата — из ее рецензии на сборник новелл И. Новикова «Дыхание земли» (РМ. 1910. № 5. С. 130).
И вместе с тем, до последних дней М.-М. создает стихи, поэтика которых всецело соответствует эстетическому канону символизма. Об этом говорят и данные частотного словаря. Наиболее часты: сердце (168) [197] , жизнь (158), душа (153), день (127), ночь (113), сон (102), свет (74), смерть (77); слова из этого же семантического гнезда: смертный (17), мертвый (11), умираю (5), прах (24); путь (94), дух (60), Бог (43), Господь (19), белый (77), крест (18), лик (18), небо (18), нить (18), солнце (39), слово (54); и показательное соотношение обстоятельств: там (79) перевешивает сумму здесь (36) и тут (21). И небывалые оттенки ее индивидуальной цветовой палитры (функционально скорее музыкальной, нежели изобразительной), перекликающиеся с оттенками европейской символистической живописи: известково-палевые (дали), туманно-опаловая (вода), мраморно-белая (кора), бронзово-алые (былинки), жемчужно-седые (пауки), лилово-белые (эмали), зелено-серебряный (лист), лилово-синий (грот), ржаво-золотые (липы), жемчужно-серые (воды), серебряно-алый (туман), сизо-голубая (капуста), багряно-тусклые (кирпичи), незабудочно-бледная (высь), лимонно-зеленый (мальчишка), пенно-снеговая (волна).
196
Ср.
Вчера, опаздывая на работу,
я встретил женщину, ползавшую по льду,
и поднял ее, а потом подумал: Ду-
рак, а вдруг она враг народа?
Вдруг! — а вдруг наоборот?
Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?
Обыкновенная старуха на вате,
шут ее разберет.
197
В скобках дана частота использования данного слова и его словоформ в стихотворениях этой книги.
4
Один из глубинных, повторяющихся мотивов лирики М.-М. — мотив сновидения («Мне снится часто колыбель пустая…»; «В глубинах сна слышнее пенье / Блаженных ангельских миров»; «Где сон, где явь — душа не знает»; «Бессильный душный сон во прахе…» и др.) и его усугубленный вариант — мотив сна во сне, неизбежно поднимающий вопрос о том, что является более «реальной» реальностью — сон или действительность:
Больная нежная заря Зеленым пламенем хрустальным, Не угасая, не горя, В своем томлении печальном Не говорит ли нам о том, Что снится небу жизнь иная, И мы, как сны его, плывем К вратам утраченного рая? [198]198
Ср. знаменитую китайскую притчу: «Чжуан-цзы раз заснул и увидел сон, будто бы он превратился в бабочку. Потом заснула бабочка и увидела сон, будто бы она превратилась в человека, Чжуан-цзы. И вот Чжуан-цзы не знает, кто же он на самом деле: человек ли, которому приснилось, что он стал бабочкой, или бабочка, которой приснилось, что она стала человеком?». В дневнике 27 июня 1930 г. М.-М. записывает: «Сон или реальность — мир и я в нем? Иногда всё ощущаешь (и себя), как “сон”. — Иногда и самый сон как полную значения и даже потрясающую реальность. Несомненную реальность. Не от того ли это так двойственно осознается, что с одной стороны — мир и я — только эманация Божества и как нечто отдельное от него — мы иллюзорны, мы — сны. И когда наш дух обособляется от Первоисточника Своего, наше “я” чувствует себя ирреальным».
Говоря о том же мотиве сна во сне в книге М.Л. Лозинского «Горный ключ», Д. Сегал считает его «подтверждением реальности мистического опыта», «поскольку двойная экспозиция, рамка в рамке является одним из известных приемов достижения мистического контакта» [199] .
В популярном очерке о славянофилах М.-М., характеризуя Ивана Киреевского, писала: «религиозность его не была чисто православным исполнением всех церковных правил и обрядов… Киреевский был мистик в настоящем значении этого слова, т. е. ощущал непосредственно присутствие в жизни высшего начала (курсив мой. — Т. Н.); и то, что он постигал в мире и в себе самом с помощью веры, было для него самым высшим, непогрешимым знанием» [200] . Невозможность стройной религиозности для самой М.-М. происходила из того же корня. Тонко чувствующий подобные вещи Флоренский, и сам с чрезвычайным вниманием относящийся к потустороннему и верящий в лесных духов, шутя называл М.-М. «оккультная топь» [201] .
199
Сегал Д.М. Поэзия Михаила Лозинского: символизм и акмеизм // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 538. В этой статье сделана серьезная и пионерская в литературоведении попытка описания мистического слоя в лирике поэта XX в.
200
Малахиева-Мирович В. Славянофилы и их учение. М., 1915. С. 26–27 (Библиотека войны № 46–47).
201
Бессарабова. Дневник. С. 446.
В стихах М.-М. последовательно прослеживается «психологический субстрат мистического опыта» [202] . Одновременное нахождение в разных «слоях» реальности («Как страшно жить в семи слоях…»), настойчивое упоминание голубого и синего света как атрибута запредельного мира, видимого в реальности («Луч Воли Божьей камнем стал, / Преобразившийся в кристалл, / В колонну голубого света»; «луч из Голубого Сада»; «Когда я в мире крест подъял, / Он был как голубой кристалл»; «море голубого света»; «Но уже синеет за рекою / Новой жизни даль»), мистические переживания, отменяющие рациональную пространственно-временную систему координат («за гранью мира / Чертога Отчего свет») и описывающие личную и мировую историю как историю мистерий («в былых мистериях страданья») и таинств («смерти», «муки дольней», «в древнем таинстве ночном»), измененные состояния сознания («Где этот берег, что во мраке / Моих провидений ночных / Мне световые чертит знаки…»), магическое участие звезд в человеческой судьбе (книга «Орион») — вот далеко не полный перечень тем, к которым постоянно возвращается М.-М [203] . Ее стихи — не только свидетельства того, что ею были пережиты состояния, близкие к мистическому трансу, выводящие сознание за пределы рационального (слова «мистика» и «мистический» М.-М. в стихах не употребляет, и это понятно: они являются внешними характеристиками неназываемого, несказанного), но и знаки внутренней убежденности в невыразимой реальности мистической основы земной жизни («Не войти дневным сознаньем / В этот вещий древний шум. / Песен леса и сказаний / Не вместит наш тесный ум»). И вместе с тем, мистический опыт был повседневным опытом М.-М., вполне обжитым и вписанным в уклад ее обихода: «По обрывкам сновидений / Горестно гадать, / Где мечта, где откровенье / Или дня печать».
202
Сегал Д.С. Указ. соч. С. 534.
203
Ср. слова поэта-символиста И. Коневского: «Под именем мистического чувства разумеется особое чутье всего, что скрыто от обычного человеческого причинного познания и среднего личностного инстинкта и восприимчивости. Это — ощущение пребывания личности в таких состояниях сознания, которые находятся вне доступного обычным условиям восприятия предметов, увеличения сферы его самочувствия» (Коневской И. Стихи и проза. М., 1904. С. 2).
Совершенно удивителен созданный ею цикл «Заговоры», с его типичным для магических заклинаний образным строем и практической направленностью. Подруга М.-М. «читала мои “Заговоры” одной знакомой крестьянке. Та сказала: “приезжай с ними к нам в деревню — тебе холста, яиц и всего дадут”. Этим она высказала уверенность, что заговоры мои действительно могут прогонять боль, лечить болезнь. Я и сама так думала, когда они у меня родились. И сила их, конечно, не моя — сила всего рода псковских кудесников [предков М.-М. по отцовской линии. — Т. Н.]. И язык — не мой. Недаром Ф.А. Д<обров>в, тонко-филологического склада человек, когда ему впервые прочли их, выдав за фольклор, сказал: “Вот это я понимаю — никакой интеллигент так не скажет: “Лед на лед, гора на гору, сполох играет, белухов вызывает””» [204] .
204
Дневниковая запись 18 апреля 1931 г.