Хромой бес
Шрифт:
— Право, я не так-то интересуюсь подобным зрелищем, и если ваша милость думает меня им порадовать, то, скажу откровенно, меня это не бог весть как прельщает, — заметил Самбульо.
— Я слишком хорошо вас знаю и не сомневаюсь, что вам не очень-то приятно наблюдать несчастных, — отвечал бес, — но знайте, что, показывая их, я намерен сообщить вам о замечательных обстоятельствах, при которых иные из них попали в плен, и о неприятностях, ожидающих других по возвращении на родину; поэтому вы не пожалеете, что я доставил вам такое развлечение.
— Ну, это другое дело, и я буду искренно рад, если вы сдержите свое обещание, — сказал студент.
Покуда
— Но не все эти пленники одинаково рады свободе, — сказал Хромой. — Если некоторые и радуются предстоящему свиданию с родственниками, то другие опасаются, не случилось ли с их семьями за время их отсутствия чего-нибудь еще более ужасного, чем рабство. К числу последних принадлежат, например, те двое, что идут впереди. Один из них, родом из арагонского городка Велильи, десять лет провел в плену у турок и не получал никаких известий о своей жене. Теперь он узнает, что она вторично замужем и стала матерью пятерых детей, которые не ему обязаны своим появлением на свет божий. Другой — сын торговца шерстью в Сеговии — был схвачен корсаром лет двадцать тому назад; он опасается, и не без основания, что в его семье произошло много перемен: родители его умерли, а братья поделили наследство и пустили его по ветру.
— Я присматриваюсь к одному невольнику и по его виду сужу, как он счастлив, что его не будут больше наказывать палками, — сказал студент.
— Пленник, на которого вы смотрите, имеет все основания радоваться освобождению, — объяснил бес. — Он знает, что у него умерла тетка, он ее единственный наследник и его ждет большое состояние. Это его радует, и оттого-то у него веселый вид, как вы заметили. Совсем иначе обстоит дело с несчастным дворянином, который идет рядом с ним; жестокое беспокойство гнетет его, и вот по какой причине. Когда во время переправы из Испании в Италию его захватил в плен алжирский пират, он был влюблен в одну даму, отвечавшую ему взаимностью; теперь он боится, что за время его неволи она ему изменила.
— И долго он пробыл в плену? — спросил Самбульо.
— Полтора года, — отвечал Асмодей.
— Ну, я думаю, что он напрасно беспокоится! — возразил Леандро-Перес. — Верность его дамы не так уже долго подвергалась испытанию, чтобы за нее опасаться.
— А вот и ошибаетесь, — сказал Хромой, — как только его принцесса узнала, что он в плену в Берберийских владениях, она поспешила обзавестись другим поклонником.
Можете ли вы представить себе, что человек, бредущий позади тех двух, о которых мы сейчас говорили, был когда-то красив? — продолжал бес. — Он весь зарос густой рыжей бородой, придающей ему безобразный вид. А между тем он был красавец. Под нынешней отвратительной внешностью вы видите героя довольно странной истории, которую я вам сейчас расскажу.
Этого высокого человека зовут Фабрисио. Ему едва
Эта девушка была очень хороша собой и почти одних лет с Фабрисио; зная ее с детства, он, так сказать, с молоком матери впитал любовь к ней. Ипполита тоже давно заметила, что юноша недурен, но, зная, что он сын крестьянина, не удостоивала его вниманием. Она была невыносимо горда, так же как и ее брат дон Томас де Ксараль, — пожалуй, самый бедный и самый чванный человек во всей Испании. Этот надменный деревенский дворянин называл свой домик замком, хотя, по правде говоря, то была просто лачуга, готовая вот-вот развалиться. Не имея средств починить свое жилище и едва перебиваясь, чтобы не умереть с голоду, он все же держал слугу, а к его сестре была приставлена мавританка.
Было очень забавно, когда по воскресеньям и праздникам дон Томас появлялся в селении в красном бархатном, страшно потертом костюме и в маленькой шляпе со старым желтым плюмажем, которые он берег как драгоценность все остальные дни недели. Нарядившись в эти лохмотья, казавшиеся ему атрибутами его благородного происхождения, он корчил из себя вельможу и считал, что может отвечать одним лишь взглядом на глубокие поклоны, которые ему отвешивают. Его сестра не менее его гордилась древностью своего рода, но к этой глупости она присоединяла еще и другую: она мнила себя писаной красавицей и жила в блаженной надежде, что явится некий гранд и попросит ее руки.
Таковы были дон Томас и его сестра. Фабрисио это было хорошо известно. Чтобы проникнуть к этим надменным особам, он решил льстить их тщеславию притворным благоговением. Он действовал так ловко, что брат и сестра, наконец, разрешили ему приходить иной раз свидетельствовать им свое почтение. Их нищета была ему не менее известна, чем их спесь, и Фабрисио все хотелось предложить дону Томасу и Ипполите денег, но боязнь их оскорбить удерживала его. Однако он нашел остроумное средство проявить свое великодушие и помочь им, не задевая их самолюбия.
— Сеньор, я хотел бы отдать кому-нибудь на хранение две тысячи дукатов, — сказал он однажды дворянину, оставшись с ним наедине. — Не сделаете ли вы мне одолжение сохранить их у себя?
Нечего и спрашивать, согласился ли на это Ксараль. Помимо того, что он нуждался в деньгах, ему было лестно считаться хранителем большой суммы. Он охотно взял деньги и немедленно же без стеснения употребил часть их на починку своей лачуги, а затем доставил себе кое-какие невинные удовольствия: заказал в Саламанке новый кафтан из прекрасного голубого бархата и купил зеленое перо, которое заменило желтый плюмаж, с незапамятных времен украшавший его благородную голову. Прекрасной Ипполите тоже перепало кое-что в виде разных уборов. Так дон Томас тратил вверенные ему дукаты, не помышляя о том, что они чужие и что он не в состоянии возвратить их. Его это нисколько не смущало, и он даже находил вполне естественным, что простолюдин платит за честь быть знакомым с дворянином.