Хромой из Варшавы. Книги 1-15
Шрифт:
— Вот уже чего не забыла, того не забыла! Он придет даже с температурой сорок, сгорая от нетерпения познакомиться с последней находкой Альдо. Но почему Альдо решил привести к нам в дом незнакомого человека! К нам в дом!
Четверть часа спустя путешественники вошли в этот самый дом, куда незадолго до их появления посыльный от Лашома внес огромную корзину роз, так что Морозини мог насладиться эффектом своего сюрприза. Однако и его ждал поразительный сюрприз. Впервые он увидел Корнелиуса без черного нимба, поскольку тот расстался со своей шляпой, доверив ее старичку-мажордому Сиприену. А войдя в зимний
— Вы не сказали мне, что говорите по-французски, — удивился Альдо, который все это время беседовал с ним по-английски. Он едва удерживался от смеха, стараясь не встречаться глазами с домочадцами.
— Это вежливость, так ведь? И потом, госпожа маркиза такая красивая и очаровательная женщина!
В ответ на комплимент Корнелиус получил сияющую улыбку маркизы и совершенно искреннее «добро пожаловать».
— Она уже его обожает, — шепнула План-Крепен Адальберу. — Его всегда будет ждать прибор за столом и кресло в зимнем саду.
— Признаем, что наш гость не льстил маркизе, она в самом деле хороша, — шепнул ей в ответ Адальбер, любуясь стройной фигурой в платье «принцесс» из бледно-серого шелка: маркиза осталась верна моде конца позапрошлого века, которую ввела Александра Английская. Пять рядов жемчуга обвивали ее лебединую шею, и не менее прекрасные жемчужины сияли в ушах, приоткрытых благодаря высокой прическе из пышных седых волос.
Ей уже было прилично за восемьдесят, но спина по-прежнему пряма, как стрела, а зеленые глаза смотрят ясно и молодо.
Выпили по бокалу шампанского, болтая о том о сем. А когда Сиприен объявил маркизе, что стол накрыт, Корнелиус, изящно округлив руку, предложил ее маркизе и повел ее к столу.
Желая утешить План-Крепен, которая не вызвала у гостя такого же энтузиазма, хотя и она заслуживала не меньшего восхищения, но получила не очарованный взгляд, а лишь широкую улыбку и фразу «Очень, очень, очень счастлив с вами познакомиться», Альдо последовал примеру Корнелиуса и предложил ей руку. Адальбер завершал их шествие в одиночестве. Когда они входили в столовую, Альдо вполне отчетливо расслышал шепот Мари-Анжелин, которая не удержалась от скептического замечания.
— Посмотрим, как он справится со столовыми приборами, — пробормотала она себе под нос. — Я заказала приготовить спаржу и перепелов, начиненных гусиной печенкой. Это вам не по Техасу скакать!
— Вы будете удивлены, но мы дважды сидели вместе за столом в вагоне-ресторане, и я ручаюсь, хлеб в соус он не макает. Вы ведь об этом? Или думали, что он приведет с собой лошадь?
— Я бы ничуть не удивилась. Вы видели его обувь? Только шпор не хватает.
В самом деле, обувь гостя — свою шляпу он оставил на вешалке — и вдобавок ко всему еще черная шелковая бабочка вместо галстука — были единственными экзотическими деталями в его костюме: Корнелиус был обут в ковбойские сапоги с острыми носами и высокими скошенными каблуками. Прекрасно понимая, что последнее слово непременно останется за Мари-Анжелин, Альдо ограничился улыбкой, помогая ей устроиться за столом. Он понимал, что ужин
Корнелиус не хватал руками спаржу, чтобы окунуть ее в соус из взбитых сливок, и уверенно расправлялся с перепелиными косточками. Может, он чаще общался с ковбоями, чем с дипломатами, но воспитан был хорошо. И еще не считал нужным скрывать удовольствие, какое доставлял ему этот изысканный и… неподвижный стол!
С тех пор как Уишбоун сошел в Гавре с парохода, на котором прибыл по бушующему океану из Нью-Йорка, он, не успев отдышаться, сел в поезд Кале — Париж, потом пересел в поезд до Венеции, а затем снова отправился в Париж вместе с Альдо, переночевав всего лишь одну ночь у «Даниели». О чем он и сообщил всем собравшимся за столом.
— Похоже, вы спешили, — заметила госпожа де Соммьер.
— Крайне спешил.
— Вы ведь не первый раз в Европе?
— Был один раз в Англии. Давно. Очень давно. Можно понять. Всегда много работы. Но я люблю работать. Больше всего на ранчо. Нефть плохо пахнет. Зато лошади! Бычки! А уж степь! Больше всего люблю мчаться на лошади.
При этом признании глаза его засияли детской радостью, отчего все присутствующие за столом погрузились в легкое недоумение.
— Что же вас заставило, не давая себе ни секунды отдыха, пересаживаться с парохода на поезд, с поезда снова на поезд? — поинтересовался Адальбер.
И Корнелиус с непосредственностью, придававшей ему столько шарма, сообщил своим новым знакомым:
— Все просто. Любовь! Я влюбился в необыкновенную женщину. Она захотела иметь одну вещь, и теперь я эту вещь ищу.
— Действительно просто, — вздохнула хозяйка дома, и голос ее был согрет сочувствием. — А не могли бы вы нам рассказать, как вы познакомились? Великие актрисы, прославленные певицы обычно не появляются среди бескрайних равнин Техаса. Такие места не для них. Или я ошибаюсь?
— Так и есть. Но пока. Потом, если мне повезет, Техас придется ей по душе!
— Меня бы это удивило, — прошептала Мари-Анжелин так, что услышал ее один Адальбер, а гораздо громче она спросила: — Так вы расскажете нам, как вы познакомились?
Господин Уишбоун обратил к ней радостную улыбку.
— Такой счастливый день! Я приехал в Нью-Йорк, чтобы сделать покупки, заключить контракты, повидаться с друзьями. У меня нет семьи, из родни один племянник-адвокат, зато много друзей. И самый лучший — Чарли Фостер. Месяца два тому назад он сказал, что я должен изменить образ жизни. Хватит жить дикарем, сказал он и повел меня в «Метрополитен-оперу» слушать «Тоску». Я был на седьмом небе. Меня провели в гримерную мисс Торелли. Она на меня взглянула, она мне улыбнулась… И я растаял от счастья, когда она разрешила снова прийти повидать ее.
— И сколько раз вы слушали «Тоску»? — спросила маркиза де Соммьер, сочувствуя и забавляясь таким неслыханным простодушием.
— Шесть. И еще слушал «Мадам Батерфляй» и «Травиату». И, знаете, она пожелала, чтобы я сопровождал ее в Чикаго и в Сан-Франциско. А по возвращении в Нью-Йорк — у мисс Торелли есть свой дом на Лонг-Айленде — я попросил ее руки. И она не сказала мне «нет»…
— Какая радость, — пропела Мари-Анжелин, скатав очередной хлебный шарик, что служило у нее признаком неодобрения.