Хромой Орфей
Шрифт:
– Когда это было?
– Уже давно... Я нашел у себя в шкафу...
– Вижу, - причмокнул Башке, - память просыпается, но еще зевает спросонок. Я знал, что мы договоримся, - с первого взгляда понял. Практика! Что ты с ними сделал?
Секундное колебание. Плохо дело!
– Разорвал и бросил.
– Куда, позвольте узнать?
– В уборную...
– Какая точность! Не знаешь когда, а про уборную помнишь. В какой унитаз тоже помнишь? Кто еще читал? Скольжение вниз по склону.
– Никто! Я сейчас же выбросил!
– Ошибка!
– взвыл Башке чуть не жалобно.
– Ошибка! Грубая ошибка! Ты должен был передать нам. Разве ты не видел, что это подстрекательство против рейха? Ведь ты, поступая на завод, подписал заявление, так? Все подписывают. Уже одним тем, что ты не сдал листовку, ты совершил преступление против рейха. Измену! Уже за одно это я не могу отпустить тебя. По существу, я должен передать тебя дальше... известно куда! Понял теперь свое положение?
–
Только тут Гонза заметил, что они не одни: в противоположном конце комнаты, у окна, спиной к ним сидел на стуле еще какой-то человек; руки в карманах штатских брюк, он застыл, опустив голову на грудь и совершенно не вмешиваясь в допрос.
– Так как же? Поди, ведь тоже спать хочешь?
В нестерпимой тишине Башке постукивал ручкой по столу - звук ритмичный и усыпительный; тонкие веки, похожие на мигательные перепонки у кур, то медленно прикрывались, то опять открывались.
– Но я действительно...
– начал было Гонза.
– Послушай, - прервал Башке уже с оттенком томительной скуки.
– Ты исходишь из ложной предпосылки, будто мы ничего не знаем - так? И не хочешь подводить остальных. Я тебя понимаю, но ты ошибаешься. Вы совершенно незначительный случай, у нас есть дела посерьезней. Я не хочу подымать из-за этого панику, я этого не люблю. Но нам известно больше, чем ты думаешь. Нам известны все ваши проделки, листовки ваши у меня - все полностью, аккуратно пронумерованные, и, если б не служебная тайна, я бы показал тебе занятную папочку. Там списки тех, кто нам помогает. У тебя глаза бы на лоб полезли. На заводе ведь не одни герои да саботажники, как ты воображаешь. Ты и не представляешь, сколько народу о вас знает, сколько людей вас видело, я мог бы их перечислить. Хочешь? Времени довольно! Я, собственно, знаю все главное, но хочу услышать об этом от тебя, у меня на то свои причины, которые тебя не касаются. Смотрю вот на тебя, и мне ясно, что ты мне не веришь. Говоришь себе: хитрит. Но я не втираю очков. Я маленько помогу тебе... хочешь? Знаком тебе вот этот нож?
Только не выдать себя, не повести бровью! Понадобилось неслыханное самообладание. Удалось? Кажется. Гонза чувствовал взгляд из полутьмы по ту сторону стола прямо физически, как нечто весомое. Нож! Лежит спокойно на столе, никелированные части тускло отражают свет, он узнал его с первого взгляда, по облупленному черенку. Нож Войты! Конечно! Что они знают? Конец, конец!
– Я нашел его на складе бумаги, - послышалось из-за стола.
– Дилетантские штучки, одна за другой. Мы можем продолжать. Если тебе надоело мое общество, скажи только, и хозяин придет сюда за ножом. Почему бы нам не потолковать втроем? Не веришь?
Вслед за этим совершенно неожиданно допрос кончился.
– Ну, с тебя довольно. Да и с меня тоже. Я не двужильный. У тебя будет время для размышлений, как у Марженки из «Проданной невесты».
С чиновничьей аккуратностью он принялся убирать со стола, запер розовую пачку в стол, револьвер исчез в кармане. Перед тем как уйти, он кивнул своему немому коллеге, еще раз наклонился над неподвижным Гонзой, теперь еще больше похожий на мертвеца, чем обычно.
– Видишь, я не пустые слова говорю. У вас ни малейших шансов. Теперь слушай: ты останешься здесь, пока я не вернусь, и не пробуй бежать. Впрочем, бежать-то некуда, кончится катастрофой, и не по моей вине. Я позабочусь, чтоб ты не помер с голоду. Вернувшись, хочу услышать от тебя разумное слово. Иначе придется отправить тебя на исповедь в город в один очень солидный дом. Там развязывается язык и у таких борцов, что не тебе чета. Те не занимаются такой школярской чепухой, те кидают гранаты, не моргнув глазом, им пальца в рот не клади. Гм... послушай: а не лучше было бы организовать под этим возвышенным названием, ну, хоть певческий кружок? «Орфей», гм... Или шахматный кружок? Жаль, пропадает красивое название!
Ключ загремел в замке, и прихрамывающие шаги мало-помалу затихли в конце коридора.
Далекий гудок возвестил конец ночной смены.
Посадил сверчка в спичечную коробку и приложил ее к уху: слышишь, как шуршит? Выпусти, выпусти его! Вот бы тебя запереть в коробке!.. Это было давно. За шторами затемнения выползал из тумана день, завод наполнился звуком шагов, но здесь застряла ночь, и время было как замерший поток, отчужденное и неизмеримое, он не воспринимал его бег.
Что будет? Вот откроется дверь, и в нее втолкнут остальных. Этого Гонза боялся больше всего. И еще - нож! Самое обидное, что в оскорблениях и насмешках, которыми Мертвяк осыпал их, было много правды. Молокососы, с голыми руками вышли на бой, имея один револьвер, которого так и не пустили в ход! Тем сильней чувство
Который час? Он заставил себя открыть глаза. Вздрогнул от холода. Печаль, липкий деготь печали. Ее лицо. У него даже скривились губы. Река.
Почему объединились именно вы, пять таких разных характеров? Чувство товарищества? Вряд ли. Настоящим моим товарищем был скорей Збынек, но он в рейхе. Товарищей выбираешь добровольно, ищешь их, это дело общности интересов, пережитого, симпатия, какой-то близости, а может быть, и сходства, это сложные и прекрасные, целомудренные отношения. Говорят, они крепче и долговечнее, чем любовь. В «Орфее» ничего этого нет. Ни к кому - может быть, кроме Павла, - я ничего подобного не испытываю. Нас собрал случай, этот завод и жалкая участь рабов двадцатого века, которых тотальный набор загнал в один и тот же цех, на одну и ту же свалку. Да. Мы не выбирали друг друга, и, может быть, потом если выживем - при встрече в другой обстановке нам нечего будет сказать друг другу, кроме захватанного: «Привет! Как живешь? А помнишь? Лучше не вспоминать!» И все-таки: есть что-то, что тебя связывает теперь с ними больше, чем со всеми другими людьми на свете. Может, то, что вот распахнутся двери и... заплывшие жиром глазки Бациллы... Может, то, что ты должен молчать ради них! Ради этого толстяка? Должен! Даже если это уже бесполезно и скорее всего неразумно. Как все, что мы сделали. Просто до слез досадно! А что разумно? В чем теперь разум? У старших есть разум. Они слышат его голос. Но старшим уподобились теперь и некоторые из наших призывников. Ничего не делать, раз нет в этом никакого проку! Она все равно не вернется, Павел! Что мы можем против гестаповцев? Она давно уже истлела. Ничего не делать - это еще не измена. Не строить для них самолетов. Что можем, то должны! А вообще-то войну они проиграют и без меня, нам незачем свертывать себе шею. Разумней - не свертывать. Но неразумно ждать - чуда не произойдет, она не останется в живых Павел! Молчи уж. Мелихар тоже разумный.
Чепуха, чистое безумие, произносят выпяченные губы по другую сторону стола. Заправила. Он смеется над нами. Есть у вас хоть деревянные сабельки, ребятишки? Он хотел спровоцировать меня своими насмешками, но он прав, мы дилетанты. У него есть разум, он сжимает его в горсти, как потную монету, гнусный разум в пальцах покойника - полюбуйся на него, червяк! Нет, не хочу его, восстаю против него, меня от него рвет, плевать я на него хотел! И если ты меня отпустишь, я опять буду неразумным. Да, да. Буду бояться еще больше, но поступить иначе не смогу. Я боюсь света разума, мне было бы страшно в нем жить. Но тогда...
– качает с грустным участием своим зеленоватым черепом Мертвяк...
– ты понимаешь! Понимаю. Но ты хотел учиться. Хотел. У тебя девушка. Не говори о ней! Это неразумно. Да, неразумно. Лучшая порука разума страх. И не только это. Ты будешь говорить, будешь! Как граммофон! И против своей воли, и ты уже это знаешь. Чувствуешь это в себе, а? У тебя будет время для размышлений, но это не выигрыш, наоборот: разбираешь себя на части, как будильник. Угадал: это заколдованный круг. В нем заливающая меня уверенность в проигрыше, тщета, упорство, измена, жизнь. Откуда ты взялся, Душан, теперь, когда ты мне меньше всего нужен? Нет, не уговаривай меня, я другой, я люблю ее и хочу жить, чтобы любить ее. Лучше заткну себе уши. Не поможет! Мертвяк раскусил меня, хочет, чтобы я разбился о страх, он заметил, что я скатился на самое дно, когда он хлестал меня листовками по лицу. Он нашел ключ и откроет меня этим ключом, как коробку сардинок, у него есть еще ключи, сотни ключей, о которых я понятия не имею, и он, безусловно, ими воспользуется, так как знает, что в человеке есть кнопки, их можно нажать даже против его воли. Он пошлет меня туда, к исповедникам, - нет, не надо заранее представлять себе! Есть ли смысл молчать? Все равно выудят из меня, а потом... Этот нож!.. А потом попросту убьют. Не могу себе представить: как это быть мертвым? И не хочу.
– Ешь, - слышит он чей-то голос.
– А то остынет.
Это не мама и не бред, но, прежде чем Гонза пришел в себя, дверь уже хлопнула и загремел ключ.
Глиняный горшок на столе, ложка - видно, Мертвяки держат слово. Гонза жадно проглотил содержимое горшка, сам не зная, что такое он ест, потом встал, потянулся оцепеневшим телом, подошел к умывальнику попить и вернулся на прежнее место. Не снится же мне все это? Он положил локти на стол, опустил голову на руки. Она была невероятно тяжелая. Какой сон бывает у осужденных в ночь перед казнью? Лучше усни! Усни!