Хромой Орфей
Шрифт:
– Началось!
– деловито констатировал Войта.
– Теперь он совсем разнюнится.
Милан нагнулся, прищурив глаза.
– Если, конечно, к тому времени тебя не будут глодать черви!
Толстяк с минуту непонимающе глядел на него, потом испуганно отмахнулся:
– Ну чего ты болтаешь!
– Он был суеверен и боялся таких разговоров. Протрезвев немного, он попытался спорить с Миланом.
– Чего болтаешь! Должен же кто-нибудь уцелеть!
– Да, но почему обязательно ты? Поскольку тебя никто не любит...
– А я не хочу помирать!
– совсем потерявшись, признался Бацилла.
– Мне очень не хочется, братцы. Я ведь еще так мало радости видел в жизни...
Милан похлопал его по мягкому животу.
– М-да, обидно, наверно, загнуться тухлым девственником!
– А вот и попал пальцем в небо!
– вскинулся Бацилла, да осекся. Потом шлепнул ладонью
– Нет, правда, если хочешь знать...
Однако ребята, воздержавшись от язвительных замечаний, обошли молчанием его бахвальство: они не сомневались, что Бацилла врет спьяну. Павел взял гитару, но запыленный инструмент оказался безнадежно расстроенным, да и репертуар Павла был ужасающе скуден.
Все взбунтовались:
– Твоего «Яношика» и «Долог путь на Запад» невозможно больше слушать, давай что-нибудь новое, Павел!
– Ладно.
– Павел, не обижаясь, повесил гитару на гвоздь и настроил приемник на Прагу.
«Du hast Gluck bei den Frauen, bel ami», [69]– щебетал с продуманной чувственностью женский голос в декабрьской ночи.
Бланка тоже слушала эту песню, сладко и тихо лилась она из дорогого радиоприемника в оранжевом полумраке бывшей еврейской квартиры. Голова кружится, не надо больше пить! Мне теперь лучше. «So viel Gluck, wie du hast...» [70] Бланка не шевелилась, ей казалось, что она маленькая девочка, которая притворяется мертвой. Ну и что ж? Мне уже лучше. Она отметила, что он прикрыл ее мягким пледом. Он знает: после этого она не выносит, чтоб посторонний взгляд касался ее беспомощной наготы, и всегда деликатен. То, чем полно ее тело, скорее отзвук, ощущение отлива в кончиках нервов, это не я, это только мое тело, оно не спрашивает, что правильно, и живет по-своему, эгоистично, подчиняясь собственным законам, вне меня, в недопустимой, низменной, предательской радости насыщения. За это я его ненавижу... So viel Gluck... Она чувствовала тепло его руки. Зденек жив! Важно только это.
69
Ты пользуешься успехом у женщин, милый друг! (нем.).
70
Так много счастья, как у тебя... (нем.).
– Можно мне знать, о чем ты думаешь? Не обязательно говорить правду.
Она очнулась, с испугом упала в действительность.
– Да так, - сказала она.
– Пожалуй, о том, что мне хотелось бы иметь, меч.
Это она! Войта узнал ее, а знакомый звук ее походки причинил ему глупую боль. Он прижался к стволу каштана, чтобы она не заметила его, он задыхался от стыда; гляди, вот твоя Алена! Зачем ты сюда приплелся? Ведь ты же твердо знал, что тебе будет тяжело, потому что ты не вытряхнул ее из себя! И если бы она сейчас остановилась и позвала тебя, затрусил бы за ней, как побитая собачонка, которая клянчит, чтобы ее почесали за ухом. Так-то!
Алена шла по той стороне улицы, под стынущими деревьями, ее светлые волосы рассыпались по плечам, она не улыбалась и была так равнодушно-рассеянна - от этого кольнуло в сердце, потом она исчезла за углом круто спускавшейся улицы, столь же непостижимо, как появилась у ворот дома...
Куда она идет? К нему? Войта простуженно потянул носом и переступил с ноги на ногу.
Как им сказать? Я не могу иначе, ребята, не сердитесь! И даже не умею объяснить вам почему. Мне только не хочется, чтобы вы подумали, что я удрал, это не так, мне было хорошо с вами...
Он не удивился и даже усмехнулся, нашел под пледом ее безвольную руку и поцеловал; в ее желании он, несомненно, увидел одно из тех сумасбродств, которые умел ценить.
– Меч? Придется выкрасть из музея. Но зачем тебе меч? Если ты, подобно твоему братцу, хочешь лишить меня головы, то не трудись: это скоро попытаются сделать другие.
Не отрывая взгляда от потолка, Бланка покачала головой.
– Нет, нет. Если бы тебе грозило это, я сказала бы им все, что знаю о тебе. Что ты для меня сделал. Хотя бы справедливости ради.
– Трогательно, - сказал он и отпустил ее руку.
– Но я на справедливость не рассчитываю. И не могу рассчитывать. Что такое справедливость? Предрассудок!
– Было бы ужасно, если бы ты был прав!
– спокойно возразила она.
– Почему же? Справедливость - эффектная маска, которую надевает минутный победитель. История отнюдь не состоит из таких идеальных понятий для школьных учителей. Справедливость! Будь у нас больше танков и самолетов
– На что же ты рассчитываешь... когда...
– Договаривай, не смущайся! Когда мы проиграем войну?..
– Он встал, сунул руки в рукава халата и немного помолчал. Огонек зажигалки мгновение боролся с уютной темнотой.
– А на авось. В основном на самого себя: у меня неплохие нервы, а главное - нет иллюзий. Уж как-нибудь пробьюсь.
– Он погасил сигарету.
– Чепуха! Не хочешь выпить? Ладно, выпьем в полночь.
– Он слегка улыбнулся, как человек, который собирается рассказать что-то смешное.
– Я, знаешь ли, немного полагаюсь на пресловутую голубиную кротость вашего народа. Мы, немцы, натворили тут много глупостей, настроили против себя большинство населения. И напрасно. Перестарались по дурости, и сейчас этого уже не исправишь. Таковы уж мы, немцы. Англичане умеют действовать иначе; они не так тупоголовы. Все можно было сделать иначе: упрятать за решетку горстку горячих голов - таких, как твой братец, - и коммунистов, остальные смирились бы. Думаешь, нет? Головой ручаюсь! Смирились бы даже и теперь, будь на фронтах иная обстановка, да не знай они, что мы уже катимся под гору. Человеку не свойственно долго упрямиться, жизнь для этого слишком коротка. Он смиряется. А чешский народец особенно, на этот счет у меня нет иллюзий, я знаю чехов как облупленных. Ведь я родился в Судетах и до десяти лет рос среди чешских мальчишек. Вот почему я довольно сносно говорю по-чешски. Мы с ними дрались, но мне приятно это вспоминать.
– Он согревал в руке пузатую рюмку, алкоголь не пьянил его, а лишь придавал его речи взволнованность, столь редкую в этом человеке.
– Я даже помню одну чешскую песенку, вероятно, она относилась к игре: «Золотые воротa, - проходите в них, друзья, тот, кто в них сейчас пройдет, сразу мертвым упадет...» Так, кажется? Ужасный мотив, не правда ли? «Золотые воротa, проходите в них, друзья...» Что ж, ничего не остается, как пройти! Я совсем не считаю себя исчадием ада, в конце концов я делал здесь только то, что еще недавно, как представитель другого народа, считал правильным и нужным. В рамках той, другой - скажем, нашей - справедливости я был вполне справедлив, уверяю тебя. Но едва ли я стану когда-нибудь ссылаться на это, чтобы защитить себя. Война! «Золотые ворота...» А потом вывесят флаги, начнутся ликование и песни, гнев будет излит на портреты вожаков и на немецкие надписи - долой их! Люди поверят, что справедливость - та, единственная и окончательная! восторжествовала, а чешский лев снова забренчит оковами.
– А если будет не так?
– перебила она его с оттенком ненависти в голосе.
Но он не заметил этого оттенка и только пожал плечами.
– Может, и не так. Я жду. В каждом кинотеатре есть запасной выход, ведь правда?
– Он одним духом осушил рюмку и, засунув руки в карманы, уставился в полутьму, словно пытаясь разглядеть в ней будущее. Потом встряхнулся, выключил радио, подошел к Бланке и ласково коснулся ее волос.
– А ты?
– Что я? Не знаю. Но что бы ни случилось, я буду благодарна тебе.
Он с недовольным видом приложил палец к ее губам.
– Не нравится мне это слово. А кроме того, ты лжешь самой себе!
– Поймав ее недоуменный взгляд, он взял ее за подбородок и нежно, но настойчиво повернул к себе ее лицо. Бланке было нелегко выдержать его пристальный взгляд.
– Лжешь ты уже в том, что пытаешься свести к благодарности все, что есть между нами. Будь ты искренна, ты бы призналась себе, что, несмотря на всю нелепость нашего положения, нам с тобой хорошо. Я довольно опытен в этих делах, но еще не знал такой женщины, как ты. Иди пойми, что в тебе такое. Ты и пылкая и чистая, ты упряма как осел, - не сердись!
– и тело твое создано для наслаждения... и не только для наслаждения партнера! Ты и сама познала со мной наслаждение. От этого ты не отопрешься. Не отводи глаз, все равно ничего не скроешь. Вообще я не понимаю, почему ты так яростно отказываешься это признать, почему запрещаешь себе это. Ни разу ты не отдалась мне добровольно, я ведь знаю. Почему? Потому, что я враг? Глупости, здесь я тебе не враг, здесь я только мужчина, который хочет тебя... а ты его! Это не преступление и не измена идеалам, это благо, потому что это естественно... И я не понимаю, что ты от меня прячешь? Не качай головой, это так. К сожалению...