Хромой Орфей
Шрифт:
Мне стало не по себе от этих мыслей, хотя они и не были похожи на ту книжную премудрость, которой я когда-то пытался ошеломить Бланку. Я чувствовал, что должен заговорить, должен разбить тишину, в которой мы завязли, эту неустойчивую тишину, в которой трепетало что-то невысказанное и плавало в теплом воздухе сарая, - что-то, чего я не осмеливался коснуться.
Плещущий шорох на крыше был хорошо знаком: это ветер трепал листы толя. Гнетущий звук!
Что ты болтаешь? Я умолк - я сразу узнал его: Душан стоял передо мной, стройный в своем черном свитере, и улыбался с необидным, грустным превосходством. Бедняга, завел себе новые иллюзии? Слюнтяй! А ту, которую ты так яростно защищал от меня, ты уже потерял? Оглянись! Она для тебя уже в прошлом. Чего же стоила твоя убежденность! Впрочем, что ж, на здоровье, если с новыми иллюзиями тебе легче будет
Помню, я яростно воспротивился, но вновь почувствовал свое бессилие: его речи так легко покоряли меня. Оставь меня, Душан, не хочу тебя больше слушать, не могу. Думай, пожалуйста, что я примитив, животное, думай что угодно, но мною ты больше не овладеешь! Теперь я так чувствую, а для того, чтобы чувствовать так, я должен был упасть на самое дно, разбить себе лоб, и вся моя смешная напыщенность, ребяческая доверчивость, все обветшалые иллюзии - все это разлетелось при падении. Я как ограбленный гроб. Взвесил я свое столь важное «я» и ужаснулся. Да, в нем, возможно, заключено все, но именно потому оно непосильное бремя. Ты-то знаешь, ведь ты рухнул под ним. Да, это так. От него не избавишься. «Я» - слишком мало, смысл его не может быть в самом себе, и оно не спасется, даже если в страхе прильнет к другому «я». Получатся лишь две ничтожно малые величины; и сил у них до отчаяния мало...
Я думал, это меня убьет. Но вот выкарабкался, кажется, хотя в душе моей будто воронка от снаряда... Не убеждай меня!
Аромат чая... Душан вяло пожал плечами. «Почему ты хочешь избавиться от меня? Я никогда ничего тебе не навязывал, какой в этом смысл? Вообще все, в мире бессмысленно. Я и ушел из него потому, что понял это, - и потому, что не терплю непоследовательности. Что ты обо мне знаешь? И что, собственно, понял ты, дурачок? Смехотворная суетность! Сколько еще впереди у тебя таких катастроф и постижений? Не лги, в глубине души ты сам предугадываешь это... Что ж, пусть будут у тебя новые иллюзии. Если я тебя за что-то уважал, так именно за сомнения, они еще кое-как держат тебя на ногах. Не завидую тебе, трудно тебе придется в жизни, вечно ты будешь искать то, чего нельзя найти. Напрасный труд, и притом пожизненный: человек умирает раньше, чем успевает хоть что-то понять...»
Ну и пусть, пусть!
Я вздрогнул, очнулся - в висках кололо - и огляделся. Бланка молчала, может быть, она не слушала меня. Как ни странно, меня это не рассердило. Я подошел и стал у нее за спиной. Она не шевельнулась; она пристально глядела на свои руки.
– Помнишь, нас загнала сюда гроза, - сказала она.
– И я была счастлива здесь.
– Не оглядывайся назад, - встревоженно прервал я.
Что-то опасное близилось к нам, нависло в воздухе... Мне страшно захотелось предотвратить это. Надо уйти отсюда до наступления ночи!.. Мелихар, наверно, уже кроет меня почем зря. Трусливое нетерпение овладело мною. Я положил руки на плечи Бланки, она быстро оглянулась, словно я застиг ее за чем-то запретным. Отблески огня играли в ее волосах, на лице лежали пепельные тени.
– Почему ты пришел сюда?
– спросила она.
Легкомысленно улыбнувшись, я ответил уклончиво:
– Случайно! А может, и не случайно. Разве ты забыла, что когда-то мы уговорились встретиться тут, если потеряем друг друга...
Она медленно и задумчиво покачала головой:
– Не забыла. Только тогда мы имели в виду другое.
Я отвел глаза и убрал руки. Потому что даже из этой простой фразы, высказанной спокойно, без всякого выражения, мне стало ясно, что она сама поняла все. Говорить? Лгать? Нет! Мне хотелось плакать. Смеяться над этой тягостной пародией на встречу, над карикатурой того, что в фильме называют «хэппи энд». Но я справился с собой. Вот ты дождался, ты с ней, можешь прикоснуться к ней, впервые после всех этих пустых недель и месяцев, это она, и она здесь, настоящая, живая, ты смотришь на нее вблизи и слышишь ее дыхание, это та женщина, что вырвала тебя из блаженной мальчишеской безмятежности, пробудила в тебе сильнейшее чувство, на какое ты способен, в ней твоя уверенность в жизни, она твоя единственная точка опоры во вселенной, держись за нее, это та девушка, с которой ты страшно давно, затаив дыхание, пытался заговорить в рабочем поезде, которую ты потом так безумно старался привязать к себе, по которой тосковал, как голодный пес... И вот ты глядишь на нее, и все в тебе мертво, потому что ты уже не любишь ее и знаешь это, потому что ты равнина, исхлестанная ветрами, и живут, в тебе сострадание,
– Ты права, - сказал я и встал.
– Пойдем?
Я помог Бланке надеть пальто, потом тщательно залил остатками чая огонь Гефест всегда настойчиво напоминал нам об этом, и я сделал это, даже зная, что мы уже никогда не вернемся сюда.
Надевая пальто, я заметил, что по дороге к двери Бланка взяла со стола вазочку и спрятала ее. Никогда потом мы не упоминали друг другу об этом.
Она ждала меня у двери - плоская тень с бледным пятном лица; я ощупью нашел ее руку.
– Мы хоть остались живы, - сказал я невесело.
– Придется удовольствоваться хотя бы этим.
Я поднял воротник, глубоко вздохнул и быстро открыл дверь. Мы вышли в колышущуюся темноту...
Послесловие
Сорок четвертый год - пять лет оккупации, пять лет «протектората Богемия и Моравия». Здесь тихо - сюда доходят только отдаленные отзвуки войны, здесь работают: тотальная мобилизация, рабочий день 12-14 часов. Под запретом вся общественная и культурная жизнь, запрещены чешские партии, профсоюзы, закрыты высшие учебные заведения, театры, жесточайшие кары грозят за любое проявление любого протеста. Для того чтобы люди работали, им выдают скудные пайки и регулярно терроризируют арестами.
Но, подчинясь всему, можно с грехом пополам выжить, переждать страшное время, дождаться освобождения. Так рассуждают очень многие - благоразумные.
«...Здесь не стреляют, здесь только ждут...» - с горечью говорит Гонза.
«Хромой Орфей» - роман о жестоких буднях протектората, о бесчеловечности и скудности тех дней, когда под тяжким бременем оккупации деформировалось и уродовалось все - даже самое интимное и личное.
Это книга о лично пережитом, потому она и дает такое ощутимое и реальное представление об атмосфере того времени, о вечно сопутствующем людям желании выспаться, наесться досыта, а главное, постоянном гнетущем чувстве бесправия, подневольности, униженности человеческого достоинства. И даже эта обостренная чувствительность к погоде - так бывает у невыспавшегося, голодного и плохо одетого человека, - эти ветер, и дождь, и промозглая сырость или тяжкий зной, которые встречают героев на пустынных улицах, усиливая ощущение бездомности, бесприютности. Или утренние поезда, везущие людей на заводы, - такие негостеприимные, обшарпанные... В статье, сопровождающей чешское издание романа, не случайно он назван «самой личной, интимной книгой» и в то же время «объективным свидетельством о духовном и нравственном климате протектората, о позиции большинства народа в оккупационной действительности».
Главные герои книги - юноши 24-го года рождения - сверстники Яна Отченашека, и мир, предстающий перед нами со страниц романа, мы видим их глазами. И потому в той же статье говорится, что писатель написал роман «о созревании своего поколения в растлевающей атмосфере протектората».
Обстановка в городе и на заводе, где рабочая среда не впускает в себя «тотальный сброд», тотальников, относится к ним с презрением и отчужденностью (только в самом конце книги Гонзе более или менее удается сблизиться с Мелихаром, и, может быть, со временем его допустят до настоящего Сопротивления...). Сопротивление тоже мы видим со стороны - так, как его видели эти парни и девушки, - кем-то совершенные акты саботажа, чьи-то аресты... Сопротивление существует где-то за сценой, оно безыменно. Кем был и за что был схвачен балагур Пишкот, чей пистолет был в общем-то побудительной причиной создания «Орфея» и его единственным боевым оружием? Кем был Мелихар, почему он должен был уйти в подполье?
Этого не знают герои и об этом не говорит нам автор, потому что задача его не показ борьбы лучших представителей чешского народа с фашистскими оккупантами, не показ Сопротивления, а формирование личностей вот этих подсобных рабочих, тотальников с гимназическими аттестатами в карманах.
Этим юношам и девушкам, детям добропорядочных граждан - служащих, ремесленников, интеллигентов, воспитанникам буржуазной гимназии, может быть, труднее, чем кому бы то ни было другому, найти путь к борьбе. Разочарование, обида на отцов, без борьбы проигравших свою демократию и безропотно подчинившихся оккупантам, путаница от беспорядочных знаний, разобщенность, индивидуализм...