Хромой Орфей
Шрифт:
Гонза не успел ответить: кто-то пинком ноги открыл дверь, заставив их замолчать. Пепек Ржига! Он еще с порога заметил Павла и чуть-чуть нахмурился, но все-таки вальяжно подошел к ним, вынимая на ходу портсигар, набитый «викторками».
– Помешал, что ли?
Пепек помочился, потом предложил им сигареты. Павел с гордым пренебрежением отказался.
– Черт возьми, от вашего курева вонь одна, - сказал Пепек, разгоняя рукой облако зловонного дыма.
– Говорят, курево и колбасу больше выдавать не будут. Будто бы Каутце запретил все из-за этого саботажа, мол, пока не найдут виновных. И еще в приказе есть чего-то о штрафах. С правого и виноватого. Я-то с какой стати страдаю?
– Факт. Ты вне подозрений.
–
Пепек постукивал носком башмака по радиатору, и дым, который он, смакуя, выпускал через округленные губы, извивался по его щучьему лицу.
– Я на политику чхать хотел. Причем с высокого дерева!
– прибавил он.
– Говорят, у тебя были неприятности?
– без всякого интереса спросил Гонза.
– Ничего, порядок.
Был слух, что после того, как в централке у него признали ревматизм, контролер из больничной кассы не нашел его вечером дома; отправили раба божьего к немецкому врачу, и там все рухнуло.
– Балда, - сказал Гонза, - надо было торчать дома да ковылять с палкой.
– Ха-ха! Думаешь, я пошел на такой риск, чтоб валяться дома в постели? Хотите сигаретки? Австрийские, первый сорт. По сотняге за десять штук, как честный человек. Или две банки эрзац-меда. Этот немецкий доктор ужасный гад.
– В живодерке как было?
– Да так, - циркнул Пепек слюной сквозь зубы.
– Схлопотал по морде от Мертвяка, знаешь этого холуя при Каутце... вылитый покойник в очках. Ничего, запомним!
– Он хитро осклабился.
– Придется мне с Богоушем потолковать насчет этого самого базального... как его... С ревматизмом я утерся.
Избалованный обильным куревом, он выплюнул порядочный окурок в писсуар у самых ног Павла и пошел вразвалочку к двери.
– А как Геббельс в рай попал, слышали? Во анекдот!
Гонза остановил его, не дав рассказать.
– Эй, иди ты к лешему! Держи язык за зубами, коли хочешь дожить до автоматической кассы!
Если события минувшей ночи не входили в чьи-либо расчеты - и не по принципиальным соображениям, а ввиду возможных последствий, - так это в расчеты Леоша. Он открылся Павлу, когда сидел с ним во время ночного перерыва в столовке. Кнедлик с повидлом противно приставал, к небу, он с усилием старался проглотить его и, наконец, отдал тарелку Милану, который ждал за соседним столом. Леош отшвырнул ложку.
– Свинство! В глотку не лезет... Если после вчерашнего все не перероют, тогда, значит, я ничего не понимаю.
Он схватил себя за свою маленькую птичью голову, плаксиво засмеялся.
– Что-то не хочется мне при сем присутствовать! Если тебе нужна лампочка, приходи сейчас! Теперь уж наплевать... Все равно не хватает нескольких тысяч. Господи Иисусе!
Может, их всех сразу повесят на фонарях в главном проходе между цехами. Так, сволочи, ну-ка высуньте язык. А что, если устроить пожар? Да разве поговоришь по-умному с Канькой, с заведующим этой разворованной лавочки? «Спокойно, мальчики, - с блаженным всхлипыванием успокаивает он свою команду, - у меня в гороскопе сказано, что я взорвусь под столом, закурив после бутыли спирта сигарету...»
Павел попробовал немного ободрить Леоша.
– У них теперь другие заботы, им не до копанья в вашем хлеву.
Но отчаявшийся Леош совсем не слушал, бубнил свое.
– Глаз не сомкну... Лучше бы всего задать стрекача, испариться, зарыться хоть в землю и вылезть, когда все провалится в тартарары. Пока не поздно...
– Что тебе мешает?
– Тебе легко говорить. А куда я денусь? Ты такое местечко знаешь?
Гм. Пожалуй! Пожалуй, в крайнем случае Леоша можно бы спрятать. На одной сходке об этом уже толковали. Например, у Бациллы, потому что поселить его в каморке Павла значило бы парализовать всю работу или втянуть в нее Леоша. И как быть с кормежкой? Самим жрать нечего. Милан был
– Целая свалка, милые, - шепчет изумленный Богоуш, который недавно принял приглашение Леоша.
– Шесть девушек, шесть парней, что твой бал - carpe diem [52]– игра в фанты, потом гаснет керосиновая лампа и впотьмах играют в «кукареку»...
– А ты?
– чуть дыша вкрался Бацилла.
– Я? Ничего, - признался незадачливый развратник.
Он прочел целый том о венерических болезнях с цветными иллюстрациями, и этого было довольно, и потом будто бы он был седьмой. Он сидел в этой топкой тьме, полной непонятных звуков, и самоотверженно заводил граммофон с единственной пластинкой. Кроме отъявленных потаскушек, он видел там и совершенно порядочных девушек, курочек, как называл их нежно хозяин дома. Имен их он не назвал. Делали то же самое.
52
Лови момент (латин.).
Вон они сидят! В сумерках за самым задним столом увидел он Богоуша, увлеченного беседой с Бациллой. Они держались конспираторами, Богоуш задумчиво потягивал себя за бородку. О чем эти двое все время толкуют? Почувствовали друг к другу симпатию, два богатеньких сынка, чем-то друг на друга похожие.
В теплое душное помещение вошел Еничек - половина неразлучной пары заводских влюбленных. Один! Где же Марженка? Необычайное зрелище, никто еще не видел их порознь, кроме как у стапелей, они ведь одно тело и одна душа, живое изваяние близнецов. Уж не заболела ли Марженка после вчерашних ужасов? Нет. Вот она в очереди за супом. Стоит, покорная, сгорбленная, в своих обвисших лохмотьях, с поредевшими волосами, с лицом нищей мадонны - тоже одна! Павел заметил, что глаза ее покраснели от слез. Потом одиноко села за свободный стол и попудрилась над тарелкой, в то время как ее друг нашел себе место в противоположном конце столовки и устремил отсутствующий взгляд в пространство. Каждый сам по себе...
Павел обратил на это обстоятельство внимание Леоша, но тот лишь тоскливо покачал головой.
– Черт их знает... Гавел говорит, будто их вчера накрыли... Понимаешь?.. Фонариком осветили.
– Он хохотнул.
– Не хотел бы я пережить такое с девушкой, которая мне дорога.
– Разве она такая?
– нарочно с сомнением спросил Павел.
Обиженный взгляд.
– Чего городишь? Я, слава богу, нормальный. Те пирушки к этому не имеют никакого отношения.
– Может быть. Почему же ты живешь в этой развалюхе, а не дома?
– спросил Павел.
Леош явно смутился, заерзал на стуле, отвел глаза.
– Так... Из-за мамы.
– Можешь не говорить, если не хочешь...
– Нет, почему же?
– помолчав, промолвил Леош с невеселой улыбкой.
– Тут нет ничего. Во всяком случае, ничего особенного. Раньше меня это здорово донимало, я и сбежал, а теперь уж не так. У меня папаша сидит, с сорокового еще, влип в грязную историю, сейчас он в каком-то Маутхаузене, иногда и письма доходят: «Милая Блажа и сынок, я жив и чувствую себя неплохо», - пойми, это на бланке, иначе им писать не разрешают. Когда его зацапали, я думал, мама с ума сойдет, все бегала по судам и вообще...