Хроника № 13 (сборник)
Шрифт:
Будучи сам папуасом, я эту тенденциозность хорошо вижу. Все я это знаю не понаслышке, включая главную погремушечью трещалку – пьянство. Но. Я знаю и другое, о чем в книге не упомянуто. Ведь в ней нет НИ ОДНОЙ истории о НОРМАЛЬНОЙ жизни. Трудной, с болячками, с драмами, со всем, что бывает, но при этом все же нормальной, без поножовщины и мордобития, без рвотного алкоголизма. Я думаю о папе и маме своих (тоже ведь из «простых» поднялись и меня с братом подняли), об их друзьях и знакомых, о своих друзьях и знакомых, в том числе совсем с виду посконных. В конечном итоге о тех, кто наперекор всему занимался и занимается чем-то созидательным, а не тащит на себе с непременными страданиями идею богоспасаемой нации.
О разрушении, о выживании,
В чем концепция? Это отдельный разговор.
На задней сторонке обложки – восторженные цитаты. В том числе из Леонида Парфенова: «В этой книге вся Россия рассказала о себе от первого лица».
Да нет, не от первого и не вся. А та, которую захотел услышать автор. Есть в грамматике понятие: «несобственно-прямая речь». Когда автор говорит или думает за своего персонажа. Здесь оно применимо вполне, хотя речь и прикрыта документальными монологами. Ошибается уважаемый Парфенов, в книге не Россия о себе рассказала, автор о ней высказался. Как оно, в общем-то, всегда и бывает. В данном случае еще и с самыми благими намерениями. Даже журнал «Фома» одобрил.
При этом ладно, сами папуасы еще разберутся. Но когда книгу переведут (а ее обязательно переведут, уверен), то ведь иностранные читатели о нас, туземцах, так и будут думать. Вот что обидно.
И вспоминается злой Щедрин, его сказка «Коняга», где крестьянский одр упирается во все копыта, отдавая богу душу от непосильных тягот, а вокруг стоят Пустоплясы и его нахваливают.
«Один скажет:
– Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем от постоянной работы здравого смысла много накопилось… <…>
Другой возразит:
– …Не это поддерживает в Коняге несокрушимость, а то, что он в себе жизнь духа и дух жизни носит!
Третий молвит:
– …Совсем не потому Коняга неуязвим, а потому, что он “настоящий труд” для себя нашел. Этот труд дает ему душевное равновесие, примиряет его и со своей личною совестью и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить! <…>
А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика) присовокупляет:
– Ах, господа, господа! все-то вы пальцем в небо попадаете! Совсем не оттого нельзя Конягу донять, чтобы в нем особенная причина засела, а оттого, что он спокон веку к своей юдоли привычен. Теперича хоть целое дерево об него обломай, а он все жив».
Очень напоминает диалоги из книги. Просто очень. 130 лет назад написано. Так что, когда Л. Данилкин уверяет, что таким и «должен быть Русский Роман ХХI века» (именно так, заглавными буквами), берет легкая оторопь.
– Избушка, избушка, стань ко мне передом, к лесу задом!
– А ты где?
– В лесу.
Из дневника
Стр. Люб. Дошел до 6-й серии, но вернулся опять к 1-й, которую просят фактически переписать.
Приехал в Саратов.
Мама.
Сижу на родине дома, почти не выходя. Стр.
Ощущение, что в голове тумблер, который переключает мозги на разные частоты. Трудно только первые 10 лет… Вспомнил: сидишь на работе [4] , один в кабинете, перепечатываешь на машинке рассказ или пьесу, входит начальница, вынимаешь лист, вставляешь другой, тюкаешь текст передачи. Передачи получались так себе, начальство больше всего ругало за плохое владение языком.
4
Саратовское ТВ – радио, середина 80-х. – А. С.
Мо Янь, «Страна вина». Плохой перевод, сочная книга. Вполне перекликается с русской литературой того же времени – 90-е годы. «Магический реализм», оборотни, чернуха, странные люди и существа, но и радость нового времени.
Почему меня всегда так интересовал Китай? С поэзии эпохи Тан началось, с книги переводов. Все с книг начинается. Стало быть, все же они «реки, напояющие» и т. п.
Параллельно читаю Андрей Немзера, «При свете Жуковского». Ощущение: человек в своей стихии. Радуешься за него.
И заодно ликвидируешь пробелы: филолог я чудовищно темный.
Доска почета
Десятого марта две тысячи тринадцатого года в Собратове открывали городскую Доску почета на центральной площади. Мероприятие было неофициальное, примерочное, присутствовало лишь начальство, а также исполнители и кое-какие представители кое-какой общественности. Это у нас, как известно, обычная практика, касающаяся любых начинаний, будь то пуск в эксплуатацию нового моста или премьера спектакля: сначала опробовать на своих, келейно, посмотреть, не выйдет ли какого, по нынешнему выражению, косяка (и мост, и спектакль могут ведь, не дай бог, провалиться), а уж потом, если все пройдет нормально, созвать гостей, журналистов, согнать торжествующий народ, привезти автобусами из школ детей, позвать батюшку с кадилом и под медные трубы, с речами, разрезанием ленточек и откупориванием шампанского, отметить уже набело, торжественно и чинно.
На этом предварительном открытии присутствовал сам мэр Любимцев.
Доска почета в действительности была не доска, а сооружение почти монументальное: стена, облицованная серой и черной плиткой, может быть, даже и мраморной. Человеку с недобрым сердцем и ехидным умом это напомнило бы, пожалуй, надгробный коллективный памятник, а фотопортреты в рамках показались бы траурными, учитывая поголовно скорбное выражение лиц, но собратовцам эта мрачная, не допускающая шуточек, торжественность как раз и нравилась.
В числе удостоившихся попасть на доску больше всего было, конечно, преподавателей и врачей, у них профессии безукоризненные, традиционно уважаемые, не подкопаешься, и Любимцев, хоть никого из них не знал, одобрительно кивал головой – на радость окружающим. Другие сферы жизни тоже были представлены: токарь загадочного предприятия ФГУ ЦИП ООО «КОНТАКТ», хозяйственный начальник среднего звена с неправдоподобно задумчивым взглядом, седой ветеран в кителе, увешенном наградами, водитель городского автобусного парка, воспитательница детдома, командир воинской части, дислоцировавшейся в окрестностях Собратова, в общем, полный джентльменский набор, имелись даже одна актриса и один журналист. И юный олимпийский чемпион, единственный в Собратове за всю его историю. И даже, вы не поверите, одного полицейского сумели отыскать с незапятнанной репутацией; служил там, где запятнаться при всем желании нечем: в недавно организованном отделе внутренней наглядной агитации; проще говоря, он был фотограф, и, кстати, все портреты на Доске были исполнены им, включая собственную, сделанную с помощью автоспуска.