Хроника лишних веков
Шрифт:
Потом в малиновом круге огня временно уцелевшие блаженно улыбались и щурились и в своем отчаянном положении успели по-дачному мирно обсудить все животрепещущие темы: планы барона Унгерна, китайские папиросы, судьбы России. Помню, у того затерянного камелька мне очень приглянулась шекспировская философия молоденького подпоручика Раздевича, которого застрелят двумя днями позже.
– Без сомнения, все предопределено, господа, - с неоспоримой наивностью уверял он, - все события истории. Предопределено и то, что вы или я, или кто-то иной в каком-то историческом событии... очутится, так сказать. Я, к примеру,
Помню чью-то усмешку из подогретого сумрака:
– А зритель-то кто?
Радзевич с виноватой улыбкой развел руками:
– Ну, это банально, господа. Первый зритель - сам Господь Бог.
– Так, сдается, что Он и есть постановщик и, значит, ваша свобода воли того...
– ...Я так чувствую, - просто пожал плечами Радзевич.
– А если все роли уже разобраны?
– появилось еще одно заинтересованное лицо, уж не помню чье, не разглядел толком.
– Зачем же так буквально?
– вздохнул Радзевич и выдохнул облако.
– Это же не Малый Театр, в самом деле...
Я завидую Радзевичу: он не успел разочароваться в своей простой и ясной логике, она помогла ему сыграть выбранную роль честно - и до конца.
– Тут-то и разгадка, - трескуче выговорил полковник Чагин.
– Представьте себе на нашем месте большевиков, пролетариев. Что б они тут делали? Жрали бы да отстреливались. И все. Может, еще про баб в переменке вспоминали. А у нас Малые Театры в мозгах. Потому и бьют.
Полминуты ушло на паузу, огонь приплясывал, взмывали оранжевые нитки искр.
– В сущности, мы всегда очень плохо думали о своем народе, - глухо добавил Радзевич.
– Все, действительно, вполне логично.
Я ожидал после его реплики плохого, неуместных гневных "благородств", но, слава Богу, ошибся. Обошлось, треск костра заполнил новую паузу, и только Щуплов, осторожно оглядевшись, палкой поворошил головни, лица заблестели, кто-то сплюнул в сторону, кто-то бросил из-под низких бровей на Радзевича угольки воспаленного взгляда. Чагин вовсе ни словом, ни жестом, ни вздохом не ответил - на удивление, тихо обошлось.
Еще один день мы старательно тянули дорожку следов по снежному глобусу - в сторону запада - эдакую кривоватую широту. Путь стал трудней. Версту, вероятно, двадцатую в тот день мы уже из последних сил волочили на какую-то неясно очерченную гору и с той горы увидели внизу небольшое селение.
Издали оно показалось совсем негостеприимным, покинутым - без окон и дымов. Мы перевели дух, попереглядывались и стряхнули с усов и воротников густой иней.
– Спущусь, взгляну, - бесстрашно и беспечно сказал Радзевич и окинул взглядом склон, выбирая, где лучше спускаться.
– Вашбродь, - хмуро подал голос солдат Щуплов, - вам-то не стоит. Не с руки.
– И повернувшись к полковнику, окутался клубом пара.
– Ваше высокоблагородие, дозвольте мне. Я места здешние знаю.
– Иди, Щуплов, - кивнул полковник.
–
– Известное дело, ваше высокоблагородие...
– Щуплов как будто растерялся на мгновение и, улыбнувшись вверх, в небо, закончил: - Не поминайте лихом, коли уж...
– С Богом!
– твердо сказал полковник.
Щуплов повернулся, перекрестился и пошел.
Он двинулся не сразу вниз, а долгой петлей скрытно обходил жилье и появился на противоположном краю котловины.
– Охотник!
– одобрительно буркнул Чагин.
Щуплов спустился и снова пропал из виду. Мы напружились.
Минуло еще четверть часа в стеклянной тишине прежде, чем наступила развязка. Мы снова увидели с нашего высока маленького Щуплова: он прытко убегал от домов к прозрачному и тонкому леску, не к нам - никуда. Он перемахнул через изгородь и стал размашисто, прыгуче одолевать глубокую, вечерне-голубую поляну - и вдруг на миг оцепенел. Воздушный снаряд выстрела наконец долетел до нас, раздвоился эхом. Солдат Щуплов упал назад, навзничь, выдержав удар пули в спину. Потом мы увидели несколько фигур - черных и серых, - которые двинулись неторопливо от домов к тому месту, где остался Щуплов. Впереди всех - совсем черный, высокий. Он шел широченным петровским шагом, за ним еще трое в шинелях... немногим погодя из домов появилось еще полдюжины в овчинных полушубках, эти следом не пошли.
Четверка мерно приближалась к бесформенному пятну в снегу, которое только что было живым солдатом Щупловым.
– От, суки!
– Один из наших рядовых хряскнул затвором, вскинул винтовку к плечу.
– Ат-ставить, Городулин!
– шепотом гаркнул Чагин и тут же уперся взглядом в Радзевича.
– Подпоручик, в Харбине поставьте свечку за упокой рядового. Хоть имя помните?
– Василий, как будто...
– не выдыхая, проговорил Радзевич.
– Теперь уж точно не "как будто", - кивнул Чагин.
– Вас подменил на том свете... И от нас отвел. Пока что. Отходим живо!
– Господин полковник! Аристарх Иванович, справимся же!
– покрывшись краской взмолился Радзевич.
А я только сейчас узнал, что полковник - тезка моего отца.
– Красиво умирать надо было раньше, подпоручик, - беззлобно отрезал полковник.
– На глазах у дам. А теперь всем - "дорога на Дунфанхун". Вам приказ ясен?
– Так точно, господин полковник, - отступил, поник, остыл и побледнел подпоручик Радзевич, еще мгновение назад розовощекий и энергичный.
Храбрость теперь, и правда, получалась какой-то холостой...
– Навзничь, - тихо сказал полковник уже на ходу.
– Значит, наповал. Дай-то, Бог.
Он перекрестился и вслух, громче помолился "за Веру и Отечество живот свой положившего" раба Божьего Василия.
Тот день обошелся всего одним смертельным выстрелом, а все остальные выстрелы, что полагались по пьесе подпоручика Радзевича, вместились в следующее утро.
Я уверен, что нас нагнал не какой-нибудь случайный партизанский отряд красных - то было вполне осознанное, может быть, отборное чекистское формирование. Распутав следы Щуплова, изучив наши, оно ушло вдогон довольно малым числом, рассчитывая на внезапность засады и не зная только об одном - о невероятной, нечеловеческой меткости полковника Чагина.