Хроника лишних веков

Смирнов Сергей Анатольевич

Снова точно попал в цель полковник: "для собственного успокоения". Взбодрившись от его слов, я не преминул вернуться к поверженному им красному великану. Он как будто не бледнел, и от того рядом с ним делалось жутко.

– Может, нам стоит вернуться за Катуровым и Щупловым?
– прежним, сухим тоном сказал мне в спину полковник.
– Пойдемте... Или вы всерьез намерены оставить все грехи в России?

Я обернулся. Полковник уже уходил, сильно прихрамывая... и я обомлел, заметив издали в его следах алые пятнышки.

Невидимым вихрем,

меня развернуло всего и понесло за полковником. На ходу я еще надеялся, что он просто ступил недавно в чужую кровь и теперь тащит ее дальше на своих ногах.

– Аристарх Иванович! Вы что... ранены?

Чагин отмахнулся, не останавливаясь:

– Нам давно пора одолеть хотя треть пути "на Дунфанхун".

Я последний раз оглянулся на командира красных, отдыхавшего в снегу от мировой революции, и кинулся догонять Чагина.

– Аристарх Иванович! Позвольте, осмотрю рану!
– кричал я на бегу.
– Дело нешуточное... А мне приходилось быть фельдшером. В Полинезии.

Плковник так и остолбенел:

– Где-где?!

– В Полинезии...
– запыхался я и махнул на восток.
– Там... На островах.

Полковник Чагин расхохотался. И покачнулся на раненой ноге. Боль всего на миг прервала его раскатистый Зевсов смех. Полковник клубился паром, смахивал со щек замерзавшие на бегу слезы и, наконец приметив, куда можно рухнуть - лежавшую ель, - резко сел на седловину у самого вывороченного бурей корня.

– Помилуйте! В Полинезии! Ну, если в Полинезии, тогда смотрите.

Рана была небольшой, но не пустячной. Я не смог быть ходить с такой, не говоря уж о веселом настроении. Я изумился, как это неприятельская пуля сумела достать лодыжку, - и подумал об Ахиллесовой пяте. Кровь уже не сочилась, и я не рискнул освобождать ногу из сапога на морозе.

– Что скажете, господин Миклухо-Маклай?
– грустно улыбнулся Чагин.
– Дела наши папуасские не табак?

– Папуасские - не табак, - тупо кивнул я.
– Поскорей бы найти там жилье...

Сердце дрогнуло, когда я увидел, с каким трудом Чагин взбирался в седло.

Я никудышный наездник, Чагин щадил меня, мы двигались тихим ходом, и Чагин слушал мои рассказы про Полинезию, они грели нас обоих.

– Да. Помню, мечтал в детстве... Полинезия, Антиподы, - вздохнул он, промолчав больше часа.
– Теперь все наоборот. Вовсе иные грезы: опушки... беседка с обольстительной барышней над речкой, крапива за конюшней... вишни... эх, вишни-то! Господи, помилуй... Это все кончено отныне и присно и во веки веков. Вот как вышло, господин туземный фельдшер.

Кончено! России не увидеть больше!

Конь подо мной споткнулся...

– К матушке на могилу не попадешь. Вот наказание Божие!
– снова вздохнул полковник и выдохнул, окутавшись облаком.
– Вы-то что замолчали разом?

– Да вы уже все сказали, Аристарх Иванович, - с трудом выдавил я.
– Наказание Божие и есть.

– Да уж... Тоже, однако, толковое оправдание.
– Полковник взглянул

сквозь ели на ясное небо.
– Впрочем, тоска и ностальгия - это все земное... Там не будет... Николай Аристархович, - он вдруг снова повеселел, - берите меня с собой в Полинезию братом милосердия.
– И он напугал коней залпом смеха.
– Сгожусь выдирать зубы вашим каннибалам!

Положение дел было таковым, что я принял его просьбу всерьез:

– Сожалею, полковник. Я теперь - в Рим.

– В Рим?!
– Полковник весь повернулся в седле, посмотрел на меня загадочно.
– У вас это что, мечта такая?

– У меня там теперь батюшка с матушкой, - осторожно признался я.
– Чудом успели...

– Видать, и впрямь все дороги теперь ведут в Рим... Ай, счастливый вы человек!
– сказал полковник и отвел взгляд.
– Понятно, почему вы живы. Молитвами матушки...

– Однако мой брат был расстрелян как заложник.
– Мне самому показалось, будто этим я хочу успокоить полковника.

Чагин помолчал и спустя минуту произнес негромко:

– Что ж... Вашему брату-мученику теперь куда лучше, чем всем нам. Уверяю вас.

Наш путь длился до полудня, свод небес весь сиял. В полдень на лицо Чагина легла тень.

Я нарочно поотстал немного и с тревогой глядел ему в спину. Он держался в седле очень прямо, но это была какая-то обреченная прямота осанки. Решившись развеять его сумрачные мысли, я снова завел патефон про своих папуасов, полковник кивал и улыбался благодарности ради.

– Впрочем, это верно, - внезапно сказал он и неясно посмотрел на меня.
– Не пора ли нам устроить маленький привал, согреть холодеющие члены?

– Мы намеревались успеть засветло...
– неуверенно напомнил я.

– Разумеется. Должны успеть, - уверенно сказал Чагин.
– Эта местность мне уже знакома.

Он осмотрелся и строго приказал:

– Привал. То бишь англицкий ланч.

Спустя четверть часа разгорелся костерок, мы немного оттаяли и зашмыгали носами. Полковник достал из-за пазухи фляжечку в кожухе, отвинтил крышечку, и подал мне флажку с приказом:

– Ровно один глоток, остальное на худой час.

Из флажечки великолепно ударило в нос, а горло сладостно обожгло прекрасным ромом. Я размазал костяшкой пальца слезы и почувствовал прилив скудного счастья.

Пока я глотал это последнее счастье, на снегу появилось несколько галет, припасенных Чагиным. Полковник заметил, что я посмотрел на них, как на чудо.

– Пир в Валхалле...
– усмехнулся он... и заметив, что я опять хлопаю глазами, рассказал про свое сокровенное: - Когда я в отрочестве читал про древнюю Валхаллу, мне почему-то представлялось, что погибшие воины пируют с богами вот так, как мы теперь с вами... Посреди чистых снегов. Костры, вертела - и снега, снега кругом. И небо... вот такое же ясное. Не знаю почему... Наверно, потому что я в детстве зиму любил больше, чем лето... Что там дальше было, помните?