Хроника любовных происшествий

Конвицкий Тадеуш

Пес запыхтел у него над ухом. Не сводя глаз с девушки, Витек протянул руку, чтобы ухватиться за пахнущие ветром патлы. И тогда пес цапнул его за пальцы.

– Он тебя тоже любит, – сказала Алина.

– А кто еще меня любит?

– Все. Даже Зуза, с которой ты меня встречал.

– А ты?

– Придется смириться. Я не умею любить.

– Черт бы вас побрал, какое бесстыдство, – рассердился кузен. – Вы совершенно меня не стесняетесь. Ты, недотепа, ты, профессор кислых щей, ведь она из тебя сделает гоголь-моголь. Только вчера она признавалась

мне в любви.

Алина подняла руки, чтобы собрать волосы, разметанные ветром. Этот обыкновенный жест показался Витеку удивительно неприличным и откуда-то, неведомо откуда, хорошо знакомым по своей возбуждающей силе.

– Да, вчера я любила тебя, а сегодня уже не люблю. Надо возвращаться, солнце заходит.

– Ты меня еще вспомнишь, ушлая мещанка, дешевая кокетка, фифочка салонная, – святотатствовал кузен Сильвек, подымая велосипед.

Потом они сошли с дороги и начали взбираться напрямик по пологому склону с вылинявшей травой.

– Зачем он сюда приехал, как думаешь? – тихо спросил Витек пса, который с непонятным упрямством не выпускал изо рта его руку. – Пикируются, дурачатся, щекочут нервы друг другу, а я получу пинок от барчука или от барышни.

И недружелюбно взглянул на кузена, толкавшего велосипед вверх по склону с грозно нахмуренным челом под водопадом спутанных волос, которые свешивались до подбородка, украшенного ямочкой и лоснящегося от пота.

На Колеевой улице, что вела в Верхнее предместье, от забора, оплетенного диким виноградом, послышалось:

– Пан Витек, пан Витек, можно вас на минуточку?

Стоял там пан Хенрик, а рядом сверкал никелировкой починенный мотоцикл, грозная машина, якобы исчадье ада, источник авторитета техника-дорожника. У пана Хенрика было широкое мясистое лицо, великолепная грива вечно сальных волос и довольно упитанная фигура. И было в нем что-то от женщины, несколько побольше от мужчины и чуточку даже от зверя.

– Ну, мы не будем тебя задерживать, – сказала Алина. – Спасибо за компанию.

– Благодарю, – сказал Витек, отдавая ей велосипед. – Барчука тоже благодарю.

– Да пошел ты… – вспылил кузен Сильвек. – Это ты корчишь из себя барчука, а сам норовишь поклевать господское дерьмо.

Он зашагал прочь во гневе, а за ним удивленная его вспышкой Алина. У поворота кузен обернулся, смерил Витека долгим взглядом и обнял свободной рукой кузину. Так они и пошли вверх по склону, ограждаемые с обеих сторон велосипедами.

– Пан Витек, – снова подал голос техник-дорожник, – вы разрешите…

Витек подошел к забору, за которым патефон разражался еще недавно модным танго: «Розы осенние, чайные розы, навевают щемящую грусть». В палисаднике за столом сидели сестры-двойняшки, Грета, Левка и Энгель.

– Идите к нам! – крикнул Левка. – Мы отмечаем приход весны!

Пан Хенрик ехидно усмехнулся, и Витеку сделалось не по себе. Какой-то необъяснимой тревогой веяло от этого человека, одетого с подчеркнутой элегантностью, покладистого и кичливого, рассеянного

и бдительного, робкого и агрессивного одновременно.

– Ай-яй-яй, пан Витек, – покачал он головой вроде бы с восхищением, но и с укором. – У вас есть свои тайны.

– Какие еще тайны? – спросил Витек не очень уверенно.

– А зачем вы ходили к Володко?

– К какому Володко?

– К тому самому. Не прикидывайтесь.

– Я не прикидываюсь и не знаю, о чем речь.

– Ведь вы были у него, к чему отрицать.

– Когда?

– Ну, у его жены. На улице Субоч, дом номер семь.

Пролетел с торжественным гулом первый майский жук. Солнце постепенно расплавлялось над хребтом дубравы.

– Это была его жена?

– Жена не жена, живут по согласию. А вы туда зашли и пробыли добрых четверть часа.

– Какой-то человек у Острой Брамы попросил передать сверток.

– Чернявый, как татарин, в армейских штанах?

– А откуда вы знаете?

– Я многое знаю, – улыбнулся пан Хенрик и поправил фуляровый шейный платок. – Больше такого не делайте. Могут быть неприятности.

Энгель высунулся из кустов сирени.

– Дамы просят, бога ради, как вам не стыдно.

– Ну пошли, – произнес техник-дорожник, с внезапной сердечностью подталкивая Витека. – Я, знаете ли, только из уважения, вы мне действительно нравитесь. Я уже многим помог за свою жизнь.

Под яблонями, в густом багряном свете заходящего солнца восседала честная компания за кособоким одноногим столиком. Цецилия и Олимпия внимали патефону, распевавшему металлическим голосом: «Осенние розы, как губы любимой моей…» Левка украдкой обхватил талию Цецилии и осторожно подбирался пальцами к ее бюсту, пользуясь замороченностью женщины. Грета мелкими глотками пила смородинное вино.

– Ну что, дамочки? – начал было пан Хенрик.

– Тсс, молчи, – шепнула Цецилия, тупо уставясь на желтый край неба, к которому прильнули обрывки медно-красных облаков.

– Я хотела тебе кое-что объяснить, – тихонько проговорила Грета. – Чтобы ты ничего не подумал.

– Я ничего и не думаю, – проворчал Витек.

– Но ты как-то странно ко мне относишься.

– Тсс, – снова прошипела Цецилия.

Между тем Левка исподтишка уже достиг пышного бюста Цецилии, основательно фортифицированного корсажем. Она, видимо, не ощущала его прикосновений, а он был слегка обескуражен тем, что держал в объятьях бездыханную женщину.

Великая тишина опускалась с неба. Зябкий и влажный ночной воздух, профильтрованный лесами и тучами, слегка пощипывал руки и щеки. Патефон захлебнулся скрежетом на холостом ходу. Энгель снял мембрану. Остановил механизм. Где-то за рекой, может, в той древней усадьбе, пробудился звенящий, как песня комаров, тихий голос Цимбал. Кто-то неведомый настойчиво учился играть на старинном инструменте, напоминающем столешницу с натянутыми струнами.

– Я бы уснула и спала, спала бы, не просыпаясь, – вдруг произнесла Цецилия.