Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
Я летел через легко усваиваемые главы, через целые книги, оставляя на конец серьезное, с выводами и формулами. Мне еще нужны были впереди карты и секстан, астрономические таблицы — все то, что бдительно охранял в штурманской рубке третий — Тягин. С ним бы я не договорился — факт, надо было идти к Полетаеву. Но мне не хотелось появляться перед капитаном с просьбой, похожей на предложение создать кружок штурманской самодеятельности. Требовалось показать, что уже кое-что знаю, и я назначил себе срок, как бы экзамен: после первомайского праздника иду наверх, к капитану.
Это
Говорили, что мука урожая 1928 года. Мне сразу вспомнились фотографии в книгах: разорившиеся вскоре, заброшенные во время страшного экономического кризиса фермы; зерно закапывают в землю, кидают в паровозные топки... Не все, стало быть, прахом пошло, пригодилось.
По муке, правда, не определишь, сколько она продержала. Срок выдавали мешки. Они были прелые, точно. В бухте Нагаево, когда разгружались, верхние кое-как складывали в сетки, а потом, за твиндеками густо припудренные грузчики орудовали лопатами — насыпали муку в новые, наши мешки.
Но в Ванкувере жидкой крепости мешков еще хватало, чтобы улечься в трюм, и красные клейма выглядели вполне надежно.
В открытый иллюминатор доносился сердитый голос Клинцова, заведующего по своему рангу второго помощника погрузкой. За ним следовал Огородов, подзадоривал:
— Медленно грузят? Резину тянут? Неужто докеры?
— Пароходные компании, грузоотправители — вот кто резину тянет. Посмотри, как смены кончают, — минута в минуту. А могли бы и сверхурочные рабочим назначить!
— Мы советские, они капиталисты — вот и разный подход, — не унимался, затихая, голос Огородова. — Но с их стороны, конечно, грубо... Совместная борьба... Коалиция...
Они еще, наверное, долго рассуждали — второй и электрик, а я лежал и читал о приливах в Атлантическом океане, у берегов Патагонии. В устье реки Гальегос их высота, оказывается, достигает четырнадцати метров. Но, как это случалось все чаще, книжные строки вдруг начинали расплываться, и вместо них я видел Алю, сидящую на кожаном диванчике. Она безучастно смотрела на меня, будто советуя не отвлекаться, читать дальше, и я старался, изо всех сил старался, а слова опять начинали расплываться, и река Гальегос никак не лезла в голову...
В каюте было тихо, сумрачно. Я сказал вслух:
— У берегов Патагонии...
И тогда вошел Измайлов. Усы его приветливо топорщились над заячьей, распластанной, как килька, губой. Председатель судкома заговорил приветливо, наверное, заранее придумал заискивающие фразы. Так пристают в трамвае к чужому младенцу.
— А мы лежим и читаем! А что праздник завтра, забыли. Ба-а-тюшки, ло-о-ция! Самообразование, значит. Нужная, нужная вещь, не все нам, старикам, пароходы водить... («Ну скажи еще «угу» и заткнись».) ...Вам, молодежи, везде у нас дорога, хоть, конечно, и нам, старикам, почет. Про лозунг-то забыл, товарищ Левашов? «Да здравствует Первое мая!» Какой же без лозунга Первомай? Нужно написать. На кумаче, красиво.
— А, — сказал
— Как это «напишите», товарищ Левашов? Ты у нас главный писатель. Футы на форштевне кто отбивает? «Виктор Гюго» вон как заново отделал, золотом, такого названия ни у кого в пароходстве нет. Так бы и лозунг!
— С золотом?
— Нет, как обычно, белыми буквами: «Да здравствует...» В рулевой уже и материя приготовлена, и мел разведен.
— Я не умею. Никогда не писал лозунги. Это Богомолов умеет, к нему надо...
— При чем тут Богомолов? Ты не путай меня, товарищ Левашов. К Октябрьской был у нас лозунг?
— Это он, старшина первой статьи Богомолов, и писал.
— Ох и хитрые мы! — Измайлов, видимо, решил, что лучше опять по-трамвайному. — Ленивые! Не хочется с коечки вставать, книжечку отложить. Не уйдет, не уйдет книжечка. Заучиться можно. Ручками надо работать, ручками!
— Я ручками ночью на вахте, — сказал я. — А сейчас сплю. Понимаете, сплю. Мне спать сейчас положено.
— По-обывательски, значит, рассуждаешь, товарищ Левашов? Восемь часов — и отстаньте? А общественные дела побоку, комсомольский билет, значит, для проформы, Для анкеты, выходит?
Палец мой был заложен на шестьдесят седьмой странице учебника. А всего страниц сто двадцать одна, и послезавтра я хотел идти к капитану. Я сел на койке, потряс книгой перед Измайловым:
— Вот общественное. Можете понять? Обществу тоже прок будет. А Богомолов сейчас в козла дуется.
— Так, — сказал Измайлов, и усы его угрожающе оттопырились. — Отказываешься, значит?
— Не отказываюсь, а прошу.
— Нет, ты скажи: отказываешься?
Пауза повисла в накаленном воздухе, маятником била в висок.
— Ну? — потребовали в последний раз усы.
— Отказываюсь.
Дверь хлопнула, шаги затихли. Потом кто-то прошел в коридоре, запел. Я тупо уставился в книгу. Не знал, что дальше произойдет, но чувствовал, что даром для меня это не кончится.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В красном уголке играли в домино. Огородов сражался в паре с Рублевым и после доказывал, что, не попадись они, сразу два члена судкома, на глаза Измайлову, события вряд ли бы развернулись так молниеносно. Поостыл бы председатель или посоветовался сначала с кем-нибудь с «верха», не рубил бы, во всяком случае, сплеча. А так увидел и приказывает: скликайте комитет!
Другие, напротив, утверждали, что Измайлов выглядел куда как решительно, он бы свой план исполнил и без помощи электрика. Просто Рублев у него состоял заместителем, вот он его и приспособил к делу, законно.
Доминошники не сразу отозвались на команду. Некоторое время еще стучали по столу, удивлялись, почему так срочно, пока до них не дошло, что Измайлов не шутит. Созвали кого надо и отправились в кают-компанию.
Измайлов пошептался с Рублевым, и тот исчез. Появился минут через пять, покрасневший и будто смущенный, позади него мялся, как бы не желая входить, Левашов. Он был бледный и сверх меры нахмуренный.