ХРОНИКА РУССКОГО

Тургенев Иван Сергеевич

Сейчас получаю от Сальванди ответ на письмо мое при посылке к нему актов Археографической комиссии; он отдарил нас своим подарком. "Jeprofile de cette occasion, mr, pour vous dormer avis, que par arrete en date de ce jour, j'ai decide qu'un exemplaire de la Collection des documens inedits relatifs a l'histoire de France, publiee par ordre du roi, sous les auspices du ministere de Instruction publique, serait adresse a la bibliotheque Imperiale de FErmitage". Министру просвещения. Академии наук такие же экземпляры уже посланы от здешнего министерства. Фориель прислал мне статью свою о Данте, перепечатанную из "Revue des deux mondes": зачатие Данта и смерть в ссылке. "И savait par experience ce qu'il devait dire plus tard: combien l'escalier d'autrui est un sentier rude a monter et a descendre". Эту же мысль или чувство выразил он и в прекрасной латинской фразе: "J'ai pitie de tous les malheureux, mais je reserve ma plus grande pitie pour ceux, qui, se consumant dans lexil, ne revoient leur patrie qu'en songe". Как часто тоска по отчизне отравляла странническую жизнь изгнанника и одушевляла поэта! Данте сохранил это чувство, эту тоску до конца жизни. В Равенне, окруженный семейством (т. е. детьми, ибо жена умерла прежде), друзьями, беспрестанно обращая грустный взор свой на Флоренцию, четыре раза его изгнавшую. "Il у avait dans lame de Dante, dans cette ame si fiere et si energique, un cote faible, qui s'emouvait et s'attendrissait, malgre lui, a l'idee de la terre natale. И avait beau chercher, il ne trouvait rien hors de cette terre cherie, qui put la lui faire oublier; et ne fut ce que pour

у mourir, il desirait vivement у retourner, et n'en avait pas perdu l'esperance. C'est un point sur lequel nous avons son propre temoignage et des aveux qui ont quelque chose de caracteristique et de touchant". Пусть за себя говорит сам Данте: "Если священная поэма, которой предметом послужили мне земля и небо и над которою бледнел я столько лет, когда-нибудь восторжествует над жестокосердием, отталкивающим меня от благородного стада, где я некогда, быв еще агнцем, враждовал с волками, нападавшими на нас, явлюсь я наконец в это стадо, но с другим голосом и покрытый другим руном: я вступлю в него поэтом и над тою же купелию, где принял крещение, увенчаюсь лаврами". Из многих городов Италии и от многих государей Данте получил уже тогда венки лавровые. "Jusqu'a la, la couronne de laurier n'avait ete decernee qua des poetes erudits, ayant ecrit en latin, et continuateurs supposes des poetes de Pantiquite classique. Dante allait etre le premier couronne pour un poeme en langue vulgaire. Son triomphe etait done au fond celui de la langue et de la litterature Italiennes: il commengait, pour Tune et l'autre, une nouvelle ere et de nouvelles destinees". Но ему хотелось получить венок бессмертия из рук милой неблагодарной Флоренции. Он оканчивал последнюю часть своей трилогии "Рай", но ни предчувствие настоящего для него бессмертия, ни гремевшая уже по всей Италии слава его - ничто не заменяло ему отчизны. Изгнание было для него Адом, поэзия Чистилищем, а Раем берега Арно. Он кончил поэму и жизнь в 1321 году. Флоренция приняла в недра свои уже поздно и только прах великого согражданина и как бы в укоризну предкам сказала потомству: "Onorato haltisimo poeta" (стих Данте на его памятнике в храме Св. креста, во Флоренции).

11 генваря 1838/30 декабря 1837. Почти в два часа я воротился с тюльерийского бала. Я отправился туда в 8 1/2 часов и опоздал к выходу короля и фамилии: встретил многих, кои, явившись перед королем, уезжали уже из дворца; но дамы и кавалеры массами валили еще во дворец, где я нашел уже танцы. Залы были освещены великолепно; танцы были в двух залах. Самые фешенебельные и аристократические пары, хотя и не без демократической примеси, рисовались в кадрилях и кружились в вальсах перед скамьею, где сидел король, королева, дочь их, герцогиня Орлеанская, принцесса Аделаида; Орлеанский и Немурский в генеральских мундирах стояли у кадрили. Принцесса Клементина протанцевала одну кадриль с племянником австрийского посла Апони. Серебряный кованый пояс спал с его венгерского кафтана и зазвенел на полу. Герцогиня Орлеанская протанцевала кадриль с молодым белокурым сыном английского посла Гранвиля, но в 10 1/4 часов она отправилась в свои апартаменты. Английские красавицы участвовали во всех кадрилях в обеих залах. Орлеанский протанцевал кадриль с внучкой Талейрана. В первой кадрили участвовала и национальная гвардия в мундире рядовых. Король, Орлеанский беспрестанно то с тем, то с другим разговаривали. Одна дама держала короля в приступе около получаса. Генерал-адъютанты охраняли первую кадриль от натиску окружавших ее. Посольши, дамы двора сидели подле королевской фамилии. Все были в мундирах или во французских кафтанах. Уверяют, что более пяти тысяч было приглашенных, в том числе семьсот военных и национальной гвардии. Судя по тесноте в комнатах, было столько же, как и третьего года, т. е. около трех тысяч.

В час пополуночи, когда уже многие разъехались, давка у входа в залу, в коей собирались предварительно дамы к ужину, сделалась ужасною. Мы выстроились в два ряда и с полчаса ожидали шествия короля и фамилии в столовую, куда мужчин впускали понемногу в ложи, над столовой устроенные. Третьего года, не дождавшись ужина, я не мог видеть и столовой. Вчера я успел войти из первых в одну из лож и взглянуть на устройство столовой. Одни дамы занимали места и кушали с большим аппетитом. Король и фамилия стояли на ступенях у входа, обозревая залу, блестящую освещением и туалетами. Но, без всякого пристрастия, ни залы, ни столового устройства и великолепия нельзя сравнить с нашим Эрмитажным на бале в день Нового года: нет этих померанцевых деревьев, этой сияющей старинной посуды, которая расставлена по стенам великолепных и огромных зал наших. Наши балы Зимнего дворца более блестящи и очаровательнее. Туалеты здешние также скромнее наших, не в упрек им будь это сказано. Окинув нетерпеливым взором пожирающую толпу, освежив силы замороженным кофе, я вышел из ложи и уехал домой.

На бале разговаривал я долго у камина с Кузенем, экс-профессором, экс-философом, но все еще писателем и пером Франции. Заметив, что я читал его введение к Абеляру, ои сказал мне, что скоро еще издаст любопытную рукопись XIII века, найденную в Douais, Рожера Бэкона. Рукопись сию составляют письма Бэкона к папе (не помню имени его) и объясняют первые начала здравой физики. Открытия в оной и слава Бэкона дадут повод Кузеню изобразить XIII век и знаменитых его представителей как во Франции, так и в других землях Европы. Довольно назвать одного Данта для Италии. Это эпоха усовершенствования схоластики, славы древнейших университетов Европы, деятельности и силы монашеских орденов. "Cette epoque", - как сказал где-то Кузень, и я напомнил ему слова его: "Forme les beaux jours de la philosophic du moyen age". Она произвела доминиканцев: Альберта Великого, святого Thomas d'Aquin, Vincent de Beauvais, знаменитых францисканов: св. Бонавентуру, Денса-Скота, Рожера Бэкона. Она возвысилась на развалинах древней философии. "Ainsi marche l'humanite; elle n'avance que sur des debris". В XV веке древние снова явились на сцене: отыскали всего Аристотеля, Платона. Их читают в оригиналах. "C'est la renaissance de lantiquite". Этот век в упоении от философии древних, до самого Декарта "qui enfante la philosophic moderne avec ses immenses destinees". Ho XIII век, коего славы Кузень хочет быть восстановителем, все приготовил. В одном из найденных писем Рожера-Бэкона он не только физик, но и метафизик. Одно из них было уже напечатано; но Кузень нашел оригинальную рукопись его, в коей много нового, прибавленного самим Бэконом.

От XIII ст‹олетия› мы перешли к нашему. Я заметил, что во Франции так мало философии и занимающихся ею, что академии надобно было бы одобрять первые опыты молодых метафизиков, их труды, подобные книге Равиньяна. Кузень отвечал мне, что академия нравственных наук на 1839 год предложила "критический разбор немецкой философии". Вот текст программы: "1) faire connaitre, par des analyses etendues, les principaux systemes, qui ont paru en Allemagne, depuis Kant inclusivement jusqu'a nos jours; 2) s'attacher principalement au systeme de Kant, qui est le principe de tous les autres; 3) apprecier cette philosophic, discuter les principes sur lesquels elle repose, les methodes, qu'elle employa, les resultats auxquels elle est parvenue, rechercher la part d'erreur et la part de verite qui s'y rencontrent, et ce qui, en derniere analyse, aux yeux d'une saine critique, peut legitimement subsister sous une forme ou sous une autre, du mouvement philosophique en Allemagne".

И все это за 1500 франков! Кант в одно время занимал философов и богословов Франции. Вы слышали, вероятно, о прении Страсбургского епископа с его приходским священником аббатом Ботенем. Казалось, что примирение, покорностию Ботеня пастырской власти и пастырскому

приговору, должно было воспоследовать. Ботень на сих днях публиковал здесь и в Страсбурге: "Lettre a monseigneur Lepappe de Trevern. eveque de Strasbourg", par L. Bautain. Не упоминая о главном вопросе, т. е. о предмете спора: "Может ли человек одним рассудком дойти до познания бога и бесчисленных совершенств его" (в слове seul, par le raisonnement seul и было все существо спора), я укажу только в письме Ботеня к епископу на упрек последнего Ботеню за похвалу в книге его ("Philosophic du Christianisme"), философии Канта и на оправдание Ботеня. Признавая пользу, принесенную Кантом в главных вопросах философии и религии доказательством невозможности для рационализма разрешить сии вопросы, Ботень исповедует пред епископом разномыслие свое с протестантским философом следующими словами: "Comme philosophe, nous ne sommes point partisan de Kant, nous ne l'avons jamais ete, et nous desavouons toute solidarite qu'on voudrait etablir entre ses doctrines et les notres. Nous sommes convaincus que le systeme de Kant mene au scepticisme, et c'est pourquoi nous le rejetons". При появлении сего покорного письма Ботеня приятели его разглашали здесь, что состязания его с епископом прекратились. Но теперь слышно, что опять прения между ними возгорелись сильнее прежнего. Читая сию схоластическую брошюру, невольно переносишься в эпоху: "Sic et Non" Абеляра. {10} В то же время по другую сторону Рейна не могут сладить с фанатиком-епископом, за коего аристократия вестфальская, толпы мрачного Мюнстера и фанатизм немецкого Рима-Кельна. Ботень был некогда учеником Кузеня, но отстал от эклектизма своего наставника и перешел на сторону римского мышления. Я жалею, что спросил его об ученике.

Разговор наш у камина перешел и к немецкой философии. Кузень знает Ганца, молодого Фихте, который недавно издал прекрасную биографию и переписку отца своего. Я купил, читал ее и заметил в ней те места, кои могли бы служить новыми, любопытными материалами для современной истории. Фихте был не только первым мыслителем своего времени, но и горячим, деятельным патриотом. Его речи воспламеняли берлинцев и Германию в ее годину испытания. Патриотизм Фихте обращал на него внимание Наполеона в то же время, как панегирик Фридриху Великому, произнесенный И. Мюллером в Берлине, в присутствии завоевателей. Переписка Фихте с женою, с И. Мюллером, с Гуфландом и проч. в сие время весьма любопытна. Кузень, перебирая философических писателей Германии, не нашел между ними первоклассных гениев-систематиков. Я напомнил ему о Шлегеле. "Исключая его", - отвечал Кузень.

11 генваря 1838/30 декабря 1837. Вчера я отправился на обед к Сальванди в 6 1/2 часов. Мне довелось ехать мимо камеры депутатов: она была вся освещена, и экипажи депутатов не шевелились еще у крыльца камеры. Я нашел хозяйку, m-me Salvandy, коей не был еще никем представлен, и нескольких гостей в салоне, но без хозяина, министра-депутата. Мало-помалу съехались дамы: m-me Barante, герцогиня Деказ (урожденная St. Aulaire, от коей узнал, что отец ее сегодня приехал из Вены), сам Деказ; маршал Макдональд, коего портретом любовался я накануне в Тюльерийском дворце. В портрете он полон какой-то отваги; оригинал уже дряхлеет и напоминает более бывшего канцлера de la Legion dhonneur, преемника Ласепеда-академика и Прадта-аббата, нежели гордого, курносого маршала наполеоновского. Тут же явились брат Монморанси, маркиз Деказ, пер Франции, двоюродный брат герцога, наш посол, папский интернунций, поэты, академики, профессоры и библиотекари: Мишель-историк, Леклер-академик, Вильмень, Патень, преемник его на кафедре, Шамполион-Фижак, брат гиероглифика, библиотекарь и издатель разных хроник, Жанвье, депутат-доктринер и остроумный рассказчик, Came, один из редакторов "Дебатов", коего статьи на книгу Ламене недавно вы читали.

Ламартин приехал в 7 часов прямо из камеры и рассказал нам все, что в ней происходило; он хвалил чрезвычайно речь философа-депутата Жуфруа, объявил совершенную симпатию свою с высокими началами, кои выразил Жуфруа будто в красноречивой речи, и в эту минуту вошел сам оратор в салон с хозяином. Скоро сели за стол. Гостей было человек тридцать, если не более. Мне пришлось сидеть между папским интернунцием и каким-то молодым, заносчивым полуученым. С первым завел я речь о папе, об изданной святейшим отцом книге, в коей изложил он всю римскую догматику, добросовестно, но ни на шаг не уступая веку. Интернунций сказал мне, что недавно вышло ее третье издание в Венеции, великолепное для любителей роскоши в книгопечатании. Некоторые правительства, в том числе и здешнее, подписались на несколько экземпляров этой книги. Я коснулся в разговоре с представителем его во Франции Кельнского архиепископа: он говорил, как следовало духовному дипломату. Я вмешался в разговор и другого моего соседа, который декламировал перед профессором Патенем о строгом наблюдении над методами преподавания в школах. От школ перешли мы и к университетам, т. е. ко всем высшим училищам, кои входят в состав здешнего университета. Я отдавал справедливость немецким методам преподавания. Французы вступились за свои. Похваливши факультет точных и физических наук, я доказывал почти совершенное небытие других факультетов, исключая юридического, также весьма неполного. Взяв в пример науки или курсы исторические, я показал, что нет ни одного профессора, который бы обнимал вполне какую-либо часть истории. Из древней Le Normand предлагает свои гипотезы о Египте, Летрон о колониях, о древней географии и торговле, Лерминье о том, что он прочел накануне, сам Фориель только об Испании. Где же студенты-слушатели найдут полную систему древней, или средней, или новейшей истории? Где найдут они указания на лучшие источники, на критические издания классических историков? Кто будет их руководителем в лабиринте монументов исторических? Кто остережет их от Гиббона, искажавшего факты в духе своего времени, или от Фишера, изобретавшего факты в истории Ганзеатического союза и наполнившего ее вымыслами, поддельными актами, коим поверил Шторх (подлог, открытый Шлёцером)? Сосед мой горячился; но сосед соседа, профессор Патень, начинал уступать моим доказательствам и примерам. Желая за французское интеллектуальное хлебосольство смягчить негодование моего соседа, я перешел к похвале, самой искренней и невынужденной, достойного и достойных. Я напомнил о лекциях Кювье, Гизо и самого Вильменя, блистательного без методы, основательного в суждениях без глубокого исследования тех предметов, коих касался он на лету, порхая иногда как ласточка долу и касаясь низменных урочищ французской словесности или возносясь как орел к Монтескье, Боссюетам и Малебраншам на высоте ее. Казалось, что соседи отдали справедливость моему космополитическому беспристрастию и начинали уже соглашаться со мною во многом, как хозяйка мигнула хозяину, дала руку нашему послу и гости потянулись в гостиную, где уже сбирались вечерние посетители министра: генералы, депутаты, ученые, журналисты, доктор Паризе, автор похвального слова Кювье, Cazimir Bon jour, и проч. и проч.; министерский huissier беспрерывно возглашал имена новых гостей. Комнаты наполнились к 10-му часу, когда я уехал, оставив Сальванди, не занимавшегося нимало новоприезжими гостями, перед многочисленною толпою ораторствовавшего о том, что было во весь день предметом дебатов камеры.

Любопытно и наставительно прислушиваться к мнениям всех партий, взвешивать основательность каждого, увлекаться красноречием ораторов, досадовать иногда на пустословие говорунов и отдавать справедливость даже и тем, с коими не соглашаешься. Какая школа для дипломатов и даже для государственных людей заседание, подобное нынешнему! Кто бы подумал, что Тьер, вызванный из неизвестности духом времени, что Тьер в народной камере произнесет примечательные слова, коими заключил он вчера блистательную импровизацию: "Rappelez-vous Louis XIV et ce qu'il fit lorsqu'il accepta la couronne d'Espagne pour son petit-fils; on a traite sa resolution de miserable esprit de famille; mais vous avez lu sans doute les grandes et superbes raisons qui deciderent ce grand roi; il se disait: oui, on m'offre le complement de la France et meme mes frontieres naturelles; mais j'aime mieux avoir derriere moi une puissance amie, et je termine ainsi la guerre Europeenne?".