ХРОНИКА РУССКОГО

Тургенев Иван Сергеевич

16/4 декабря 1837. На сих днях был я в Сорбонне на открытии литературного курса у Марк-Жирарденя. Он должен преподавать историю французской словесности - и на весь курс избрал "Эмиля" Руссо! Большая зала Сорбонны наполнилась слушателями от одного угла до другого: не было и в дверях места! Я думаю, что она вмещает конечно не менее двух тысяч человек, если не более. Между ними были и приятели, сотрудники по журналу. Кафедра профессора под портретом короля Филиппа, который написан в рост, а по сторонам и напротив колоссальные статуи Боссюета, Расина, Фенелона и Корнеля. Под карнизом изображения великих мужей древности и Франции. Сказав несколько комплиментов слушателям, пришедшим по собственному произволу слушать его лекции, Марк-Жирардень обещал предлагать нам только то, что может возвысить душу нашу и улучшить нас, уверяя при сем, что к исполнению должности своей приступает он с любовию. Для достижения сей цели избрал он Руссо, и в нем "Эмиля". "Это, - сказал он, - нравоучительное исследование вопроса: как воспитать человека? Какому правилу надобно следовать в жизни? Этого правила, этого рода изучения недостает особенно в наше время. Наши нравы смягчены; но занимается ли кто-нибудь правилами нравоучения? В старину было не так. Тогда даже и придворные Людовика XIV, даже Сен-Симон посвящал дни, недели размышлению. Он уединялся. Даже языческие времена имели что-то подобное в нравах и обычаях. Тогда, равным образом, близ общенародных мест, я вижу

философов, лицей!.. рассуждаю о нравоучении. То же самое и в Риме, в этом обширном горниле честолюбия, где замышляли о владычестве над вселенною. Это было не честолюбие нашего времени (прибавил в скобках Жирардень), когда дело идет о префектуре или даже и о портфеле, нет, тогда замыслы были обширнее: проконсульство в Греции, в Африке, в целой части света!.. И в такую эпоху является Цицерон, который пишет книгу "О должностях", а при императорах - Эпиктет с своими наставлениями, которыми искупаются все беспорядки Рима. Там всегда заметно было движение, нравственный мир, от которого мир перерождался: но где он теперь? Что с ним сделалось? Пишет ли он? Двигает ли он нас? Спросим самих себя: что мы должны делать? Поступать отчетливо, поучаться, размышлять. Где вы это встретите. (А в проповедях, а в конференциях, а в театрах, а в журналах? Вопрос слушателя.)? Нравственный мир затмился от мира вещественного, который дошел также до какого-то величия. Он поучает, он хочет приводить в восторг; этот вещественный мир уже в величии! Англия… вот его престол, его святилище! Это Лувр промышленности! Все в чудном там движении, которое происходит не от человека; ничто не говорит там, а все трудится; это машина, род Циклопа, который все приводит в движение. Бедность рабочего класса: в этом также величие. А железные дороги! Что подобного в состоянии изобрести и сам сатана? Пространство уничтожено: вы сейчас будете в Берлине на лекции Ганца. (Я чуть не откликнулся на эту фразу, как будто бы он на меня намекнул, особливо судя по следующей фразе). Парижский дурак может съездить потолковать с петербургским дураком. Гражданственность совершенствуется ли от этого? Увеличилось ли число идей от чудес промышленности? Или только ускорили они движение их? (Да в том-то и дело: ускорить значит _умножить, сообщать_ - во тьме и сени смертней седящим - мудрость Жирарденя и Лерминье, а иногда и Монтескье и Бентама. Без почты или без курьера узнали ли бы вы через месяц, что Жирардень бредил в Сорбонне или что другой мыслил вслух за океаном? А пароходы и железные дороги - не ускоренная ли почта? Нетрудно опровергнуть упреки Жирарденя материальным усовершенствованиям, но для одного пера нет еще паровой машины или сторук. Продолжаю,)? Что произвело это сближение двух отдаленных точек? Спрашивается: что сообщают? Пусть бы идеи. Но если от них мир не становится лучше? А в чем улучшение? Есть и теперь довольные, т. е. которые умеют довольствоваться, но нет более счастливых. Довольство зависит от нас самих, как мы образовали душу свою. Жизнь зависит от сердца. Вопрос о воспитании: вот и все. Но под воспитанием многое разумеется: оно не оканчивается с детством. Всю жизнь душа может расширяться, а ум возноситься. Исполнение долга - вот цель". (Как не содрогнулся профессор, говоря о воспитании под сению статуи Фенелона!). Наконец в двух словах, мною в точности сообщаемых, выразил свое credo: "Я верю в совершенствование, которое доведет до совершенства". Я старался следовать течению его мыслей и удержать его выражения, его отрывистые вопросы и загадки так точно, как они следовали одна за другою. После он перешел к Руссо, к "Эмилю", но ничего нового не сказал о них и ничего нового и не обещал, а трунил над новизной в литературе и в морали. Вот как, почти, задел и школы Гюго и других нововводителей всякой всячины в слоге и в предметах литературных и поэтических. "Придумывайте что-нибудь новенькое; это последнее слово современных писателей; я вам советую то же - придумывайте новенькое. Это не значит, впрочем, разрывать французский стих для его обновления, или списывать революционные неистовства; для новости надобно сколько-нибудь спасти нравоучение от упадка, до которого оно доведено". Под конец Марк-Жирардень заговорился, смешался и кончил десятью минутами прежде истечения урочного часа. Мы одобрили его довольно скромным рукоплесканием. На другой день был я на открытии другого курса au College de France. Летрон начал свои лекции историей географии - и, кажется, следуя Герену, предложит особенно историю открытий географических - "картин постепенных усилий для познания земного шара, исследование причин, замедлявших открытия, или способствовавших им, причин, каковы: переселения народов, заведения колоний, военные экспедиции, торговые и ученые путешествия, и проч.". Он не одного Герена назвал между немцами, но упомянул о библейской географии, не забыл и Михаэлиса. Прекрасно описал он приезд Колумба в Ореноко. Утопая в благоухании растений, Колумб думал, что он открыл земной рай! Летрон читает в зале Лагарпа. Было много и слушательниц. Они напомнили мне лекции Кювье в том же College de France, где я всякий раз встречал m-me St. Aulaire с милыми дочерьми ее. Последние две лекции Кювье об истории натуральной посвящены были им Лейбницу и Ньютону, и особенно описанию вражды их. С какою высокою простотой гений нашего времени вызывал на суд свой двух бессмертных!

Послушаю еще Лерминье и Росси; первого - смеха ради; второго, чтобы освежить в памяти методу его и начала новой отрасли прав, им одним преподаваемой. О финикианах Ленормана охотник может прочесть в книге его. Ампер печатает свои лекции в Revues. Здешние юристы, кроме Росси, сухи, как их наука, неоживляемая философией права. Один из лучших юристов Франции, адвокат, ныне президент камеры, Дюпень, запоздалый в науке правоведения от обширной практики в почтенном ремесле своем, насмехался над Журданом, собратом своим au bureau Fragais, за то, что он советовался с наукою прав у англичан и немцев. Журдана не стало; ученый юридический журнал его прекратился, и французские юристы должны снова слепо верить бредням Лерминье о немецких юристах-профессорах, о Ганцах и Савиньи и проч.

Вчера, в прекрасный солнечный день, бродил я по высотам Пер-Лашеза. Солнце сияло над гробами и над Парижем. Я пошел осматривать новые для меня памятники и поражен был колоссальной статуей Казимира Перье, воздвигнутой ему на центральной почти террассе. Пьедестал еще не совсем отделан. По сторонам надписи: eloquence, fermete и проч. Он в мантии и в мундире. Выражение лица сильное, и момент избран, когда министр-депутат в пылу ораторского движения. Земля под памятник подарена Парижем. Над прахом Дюшенуа Мельпомена с кинжалом, Я видел памятник, сооруженный еще живущим самому себе на случай смерти. На нем надписано имя имеющего умереть и день его рождения: ne-и____________________ mort; за сим словом оставлено место для года и для кончины его.

17/5 декабря 1837. Во вчерашних "Дебатах" я прочел статью о МаркЖирарденевой лекции, мною описанной. Журналист-приятель дает его лекции какой-то систематический ход, коего я в лекции не заметил. Мои обрывки вернее; я удержал в памяти и записал его полуимпровизацию слово в слово, но не вполне, а только самые оригинальные фразы - ipsissima verba. Нам обоим пришла мысль о книге Фенелона "О воспитании девиц". И мне странно показалось, что, говоря об "Эмиле", профессор предпринимает и курс нравственности, не причисляя впрочем себя к философской секте XVIII

столетия, коей Руссо вернейший представитель. Мы оба забыли упомянуть, что Марк-Жирардень намекнул, как бедствия жизни привели его к религии: он потерял милую жену; она утонула в Сене. Моя редакция вернее. Кое-что из влагаемого журналистом в уста профессора можно конечно было угадать из слов его; но ни такой связи в идеях, ни такого прозаического изложения не было. Критические замечания журналиста справедливы. Но как не обратил журналист всей силы порицательной критики против профессора, который в Сорбонне намерен по "Эмилю" преподавать курс христианской нравственности? Журналист заключает: "Не будем требовать от века больше, нежели сколько дать он в состоянии". Так! Но потребуем от профессора то, что он обещал нам. Марк-Жирардень сам один из главных редакторов "Дебатов": иначе собрат судил бы его строже; ибо замечания его доказывают, что он не избрал бы "Эмиля" почти руководством для курса нравственности.

23/11 генваря 1838. Сегодня нашел я Рекамье по-прежнему окруженною ее друзьями: Шатобрианом, Баланшем, Ампером. Она подала мне руку и вслух заговорила. Около двух лет не слыхал я этих милых звуков. Она заметила мою радость и рассказала мне об успехах своего выздоровления. К нам присоединился классик-литератор академик Roger, коего я встречал часто у Лабори. Он был при Бурбонах и остался верным легитимистом и строгим католиком. Он разговорился о своих собратах по академии. Вот анекдот о Ламартине. Когда еще, по пророческому выражению Сальванди, на бале у герцога Орлеанского, "on dansait sur un volcan", герцогиня Беррийская просила Roger сделать публичное заседание dans la societe des belles-lettres и пригласить короля неаполитанского, отца ее, Roger, желая угодить ей, предложил немедленно Жюсье, одному из умнейших членов общества, приготовить статью в прозе, а Ламартину стихи. Первый соглашался охотно; Ламартин начисто отказал ему. Сперва отговаривался он, что нет у него ничего нового в портфеле. Но когда Roger напомнил ему, что его "Гармонии" печатаются, что он может взять из них любую пьесу и потешить герцогиню Беррийскую и отца ее, то он снова отвечал ему: "Je ne veux pas perdre l'amitie de mes amis, les marchands de vin de Macon. Если они узнают, что я пишу и читаю стихи для двора, то разлюбят меня, а я хочу быть депутатом; я должен непременно быть депутатом". И в самом деле, по удалении старшей линии Бурбонов Ламартин поехал на восток и, возвратившись, занял место в камере. Маконцы о нем вспомнили.

От мелочной литературы перешли мы к высшей церковно-духовной. Погоревший третьего года книгопродавец Гом издал недавно полного св. Августина, но не включил в новое издание посланий его, найденных за несколько лет перед сим в Бенедиктинском монастыре на Монте-Кассино (библиотекарь сего архива, открывший их, подарил мне экземпляр оных; я с Монте-Кассино переслал его в С.-Петербург; они переведены и печатались в журнале Духовной академии в С.-Петербурге). Теперь вышла любопытная книга, доказывающая, что сии послания подложные и написаны во время споров о благодати теми, кои желали доказать, что их мнения согласны с августинскими. Roger доказывал, что невозможно подделаться под св. Августина, и сделал прекрасную характеристику творений его. От Августина нетрудно было переступить к аббату Флери, автору превосходной церковной истории. {4} Литератор (да и не академик ли?) Жуи смешал его с кардиналом: тот же qui pro quo напечатан на одной афишке о новом издании церковной истории кардинала Флери.

От невежества Жуи и афишки перешли к невежеству журналистов. Жюль-Жанен, в статье "Дебатов" недавно упомянув о Каннах, где высадился Наполеон, сказал, что это место прославлено и тем, что здесь Ганнибал разбил римлян! Кто-то из приятелей Жанена указал ему ошибку его. "Vraiment, jai confondu cela! c'est drole!",- отвечал он. Анекдоты и рассказы Roger любопытны какою-то литературною стариной. Он без большого авторского таланта, но с талантом искательства. Некогда принадлежал Roger к так называемому "La societe du dejeuner", где люди с истинным дарованием перемешаны были с счастливою посредственностию. Мало-помалу члены сего общества втерли друг друга в академию. Roger сделался несколько известнее переводом драмы с немецкого и несколькими другими драматическими пьесами и небольшими литературными статейками. Все это в двух частях издал приятель его Нодье. Он очень хвалил второе издание "Жизни папы Пия VII", написанной Арто, бывшим и при Шатобриане и прежде советником посольства в Риме. В этом издании много любопытного и о Наполеоне, особливо о кончине его. Арто переводчик Данта и биограф Макиавеля. Он сам уверял меня, что перевод его Данта лучший на французском. Roger, Баланш и Рекамье читали его и уверяют, что он довольно верен, но плох.

Я начал вечер в салоне Моле и кончил у Ансело. В первом все то же и те же впредь до нового министерства или до новой камеры. Во втором нашел я хозяина, критически разбирающего "Калигулу", с пьесою в руках. Он читал нам разные сцены из трагедии, останавливался на дурных стихах (следовательно, очень часто), анатомировал их, находил самые грубые ошибки в стихосложении, цезуру не на месте, противоречия в изображении одного и того же характера, или в речах одного и того же лица. Ансело указывал на бессмыслицы, на бесчисленные ошибки против языка и просодии и ставил "Калигулу" ниже всех драматических произведений Гюго с братиею. Я давно не видал Ансело в таком исступлении негодования против дурной трагедии и ее минутных успехов на сцене. В чтении она еще менее понравится. Кстати о Гюго и об успехах драматических произведений в Париже. La reprise d'Hernani удалась теми же средствами, как и первые представления оной. Один из приближенных к театральной дирекции, исчислив все места в ложах, в партере, в галереях и в оркестре, выданные в распоряжение автора, полагает, что Гюго роздал приятелям и приятельским сотрудникам в хлопанье до 800 билетов. "Вот как здесь многим удается".

25/13 генваря 1838. Из посольского журнала, веденного Кальяром в С.-Петербурге, выписываю все, относящееся до покупки библиотеки Вольтера, в переписке Корберона, французского поверенного в делах в С.-Петербурге, с министром иностранных дел, Верженом. {5}

"(Bibliotheque de mr de Voltaire. Le 15 Septembre, 1778.) Mr d'Hornoy ecrit a mr de Corberon pour l'instruire que mr de Voltaire avait mis en possession de sa bibliotheque m-me Denis; que ses neveux avaient tires sa parole qu'elle ne s'en deferait qu'a leur faveur, mais que depuis cette personne faible a cede aux insinuations de mr Grimm, charge par rimperatrice d'en faire l'acquisition. Les conditions du traite etaient une somme quelconque et une statue elevee a Voltaire dans une salle du palais de l'lmperatrice, qui voulait venger ses cendres des outrages qu'il a regu dans sa patrie. Mr d Hornoy prie mr de Corberon de tacher d'empecher leffet de ce marche et de faire en sorte que la bibliotheque de mr de Voltaire reste a sa famille qui ne s'en verrait pas privee sans la plus vive douleur. Mr de Schouwaloff a qui mr de Corberon s'est adresse, en courtisan adroit, a refuse de se meler de cette affaire.

"Mr Grimm revient a P. bourg, courtisan adroit autant que modeste, il a captive la confiance de Catherine II et cette correspondance de France avec cette Souveraine meriterait peut-etre quelqu'attention de notre part. Mr de Corberon prie mr de Vergennes de lui donner des lumieres a cet egard. Le caractere de mr Grimm nest pas franc et sa position et son interet l'obligent peut-etre egalement a compasser ses discours aves ses demarches"-

Вот извлечение, сделанное Кальяром, из ответа умного и благородного Вержена на оба пункта.