Хроники амбициозной брюнетки
Шрифт:
Любовных романов, а также остросюжетных любовных романов — как пыли. Политическими триллерами никого уже не удивишь — да и не ее это дело, политические триллеры писать. К детективам душа не лежит. Миллиардеров уже разоблачили: даже самая распоследняя доярка в курсе, что олигарх — отнюдь не прекрасный принц.
Нужна сенсация — и на этой сенсации можно будет еще лет десять удерживать полумиллионную аудиторию. А это лучше, чем сейчас. Сейчас у нее есть верных двести пятьдесят тысяч. Скорее неверных. Считающих, что она исписалась.
Жуть!
А
— Даш, ты о…ела?! — Витя вдруг стал орать.
А орал он профессионально — уж ему-то не надо объяснять что такое «драть глотку».
— Нет, Витя, я не о…ела, — спокойно ответила Даша и всхлипнула для достоверности.
Витя сгреб ее в охапку, усадил на колени, прижал к себе, и Даша вдруг оценила, какой же он огромный — просто гоблин, гоблин-секси, с потрясающей фигурой, загорелый.
Лишнего жира у него не было, он просто здоровый мужик, и в его объятиях было очень уютно, надежно.
Даша обняла его одной рукой, склонила голову на грудь и произнесла, грустно и жалостливо, как Настенька в сказке «Морозко»:
— Никому-то я не нужна. Всем-то на меня наплевать. Я неудачница.
— Даш, а ты помнишь, что ты — самая успешная писательница в стране?
— Самые успешные — Донцова и Робски, а я так — сбоку припека, — вздохнула она. — И вот еще Оксана наша.
— Эта твоя… на побегушках? — уточнил Витя.
— Побегушки побегушками, но книгу-то она написала!
Витя расхохотался.
— Да что она могла написать? — спросил он. — Эта амеба?
— Не такая уж она и амеба! — надулась она.
— Даш, вернись, я все прощу! — возмутился Витя. — Ты вот эту училку записываешь в писательницы?
— Почему училку-то? — Даша и радовалась, и сопротивлялась.
— Может, у тебя просто температура и ты не соображаешь? — Витя был зол. — Да ты посмотри на нее! Инфузория!
— Я на нее смотрю каждый день! — взвилась Даша. — Вот ты хорошо так говоришь, а что, интересно, твои друзья думают обо мне? Я же пишу коммерческие книги, на потребу дня, так сказать, для народа! Наверное, они меня тоже называют… инфузорией!
— Даш, у тебя классные книги. Я их читаю.
— Ну конечно! Прочитал аннотацию один раз!
— Да читаю я! — расхохотался Витя. — А где то, что Оксана твоя написала? Дай мне!
— Ты прочитаешь? — не поверила Даша.
— Ради тебя, моя королевна! Только с тебя за это минет и суши!
Даша открыла файл и понеслась заказывать японскую еду.
Часа через два Витя вернулся в гостиную.
— Это про тебя? — спросил он нехорошим голосом.
— Про меня, — кивнула Даша.
— Ты ее сильно отп…ила?
— Нормально.
— Молодец! — похвалил Витя. — Такие слов не понимают.
— Вить, прекращай высказываться намеками! — прикрикнула на него Даша.
— Ну сюжет интересный. Это же про тебя. А как про тебя может
— То есть тебе не понравилось?
— Я же все объяснил!
Даша вздохнула.
Опять! Опять этот подлый комплекс вины перед всем миром!
После того как умерла мама, Даше стало мерещиться, что это такое ей наказание — намек, что все хорошо быть не может, что за удачу, успех, признание надо платить, и очень-очень дорого.
Даша всегда знала, что любит маму.
Та была удивительной — одной из тех женщин, которых не забывают никогда.
Отец не просто обожал ее — он ее боготворил, признавал, что без нее бы спился, сторчался, малевал бы вывески в каком-нибудь подвале и не было бы ни Даши, ни квартиры, ничего.
Мама умела зажечь в человеке свет: замечала в нем лучшие качества, умела их подчеркнуть, развить и продать.
Она была самой настоящей музой — к ним в гости ходили ради нее, ей показывали новые песни, картины, стихи, первый монтаж.
Такого человека трудно любить. Возникает зависимость.
Первое время после ее смерти Даша жила с отцом и старалась его поддерживать, а потом вдруг слегла сама: все лежала и лежала, а дни летели, часы становились короче, за минутами следить не было никакого смысла — в году было триста шестьдесят пять часов, пятнадцать дней.
Ее семья. Самое важное в жизни. Они были и родственники, и друзья, и любимые, и Даша даже пыталась сопротивляться, доказывала, что нельзя так любить родителей, но их все любили, а ей и повезло и не повезло — она была с ними одной крови.
Некоторое время Даша боялась писать. Казалось, будто все ее мысли о том, что она готова душу продать за успех, готова на любые жертвы… что все случилось из-за нее. Глупо. Она свихнулась от горя. Ее мир разрушился.
Конечно, она была слишком изнеженной, впечатлительной, слишком эмоциональной, все это ей потом объяснили, разжевали и в рот положили, но заноза осталась — и Даша все хотела кого-то любить, быть к кому-то доброй, понимать, как понимала мама, когда отец топал ногами, скрежетал зубами и говорил, что дочка соседки его двоюродной бабушки из села Нагорное поживет у них пару месяцев, а может, и полгода.
Соседка или дочь соседки почему-то не спускала за собой в туалете.
Мама выставила ее вместе с отцом уже на третий день. Сказала, что они могут вдвоем ехать к двоюродной бабушке, тем более что Андрей, отец Даши, ни разу в жизни ее не видел — вот и познакомится.
Дочь соседки говорила: «Ну ладно, тогда я к брату поеду — он близко живет, в Люберцах, и квартира у него большая, однокомнатная». Отец скрежетал зубами, но все-таки вез эту седьмую воду на киселе по адресу.
После смерти мамы образовалась пустота — некого было любить. Так любить, как ее. И Даша пробовала полюбить всех по чуть-чуть. Домработницу. Оксану. Витю. Захара.