Хроники Мировой Коммуны

Долоев Велимир

– Да на что мне эта беллетристика? Выдумают всё! Вы дайте партийную прессу! Или… – Фоминых задумался. – Вы меня на этом и поймать хотите? Ждёте, пока по безграмотности ляпну что-нибудь не то? Так я вам скажу так: я болел, нынешнего курса не знаю, но я всегда был и остаюсь верным последователем дела Ленина-Сталина! А больше я вопросов задавать никаких не буду, и о политике говорить не буду, понятно?! Если только партия прикажет, вот тогда и пойду выполнять свой долг до конца! И больше вы от меня ничего не дождётесь!

Медсестра глубоко задумалась.

– Я плохо понимаю, о чём вы говорите, – призналась она в конце концов. – Очевидно, я как-то задела ваши убеждения; прошу простить меня за нескромность. Но газет у нас и в самом деле сейчас нет. Люди

узнают новости по системе цифровой телевидеосвязи, а на бумаге издаются только литературные тексты, справочники и некоторые научные труды – то есть, те книги, которые всегда может понадобиться взять с собой туда, где нет аппаратуры связи. Конечно же, если вы хотите просто узнать новости, вы можете устроиться поудобнее перед любым свободным терминалом – слушайте и смотрите сколько угодно. Но вы попросили газету. И тут я в самом деле бессильна: для вас пришлось бы строить специальную типографию.

– А законы, программные документы? Речи вождей, в конце концов?

– Важные документы существуют в сетях, а законы, конечно же, изданы и на бумаге. Вы можете их изучить, если захотите. Правда, для этого нам придётся выучить наш язык – насколько я знаю, переводов на русский для наших нормативных документов не существует. А вот в сетевом терминале автоматика предложит вам практически точный перевод любого заинтересовавшего вас текста.

– Постойте, постойте? Что значит «на нашем языке»? Мы что, не в Советском Союзе?! Я попал за границу?! Или мы… в Грузии?

– Мы с той стороны Кавказа, которая принадлежала когда-то русским, – поправила девушка. – Но уже очень давно нет ни Грузии, ни Советского Союза, ни понятия «за границей». Даже русский язык остался анахронизмом, значение его теперь безусловно, но невелико – так в прошлом было с греческим, латынью, интернациональным английским.

– Что вы говорите?! Больше нет СССР?! Так где же я? Как теперь эта страна называется? Коминтерн?!

– Добро пожаловать на Объединённую Землю, – девушка-негатив повела вокруг себя рукой, показывая капитану на дальние горизонты.

– А… держава?! Наш герб. Наш флаг… Наша столица! Послушайте, отведите меня к терминалу, я хочу послушать голос Москвы, раз уж здесь невозможно просто открыть газету…

– Боюсь, услышать голос Москвы здесь тоже будет невозможно, – ответила медсестра. – Москвы больше нет.

Фоминых вдохнул – и почувствовал, что не сможет выдохнуть.

– Как это «нет»? – спросил он, заикаясь и кашляя.

– Так же, как нет Вашингтона, Сиэтла, Пекина. Москва давно сгорела в пламени мировой войны, хотя Россия и не участвовала в ней напрямую. Террористы взорвали её давно… много столетий назад.

– А как же… он? – Фоминых окончательно опешил.

– Кто – «он»?

– Сталин…

– Насколько я помню, он умер своей смертью, не дожив почти столетия до эпохи взаимоистребления капиталистических держав.

– Как так – Сталин умер? Не может быть!

– Умер и был похоронен, уверяю вас, – пожала плечами девушка. – Что в этом вас так удивляет?

– И как же теперь нам… без него?

– Да справляемся как-то. Вообще, не понимаю вашего изумления. Вы что, рассчитывали, что один человек проживёт столько столетий?

– Я думал, что наука найдёт способ… Подождите, вы уже пару раз сказали о столетиях. Сколько же времени я провалялся в больнице?! Не столетия же!

– Всего три недели, – успокоила его медсестра. – Но перед этим вы провели тысячу триста тридцать восемь лет в вечной мерзлоте Новосибирских островов.

– Не может быть! Врёте! – разозлился капитан.

– Зачем мне говорить неправду? – удивилась девушка. – Вы сами можете всё проверить, с помощью средств связи – прямо сейчас, а через пару дней и лично.

Фоминых оперся на свою странную трость.

– Что же мне тогда делать? Как теперь жить?

– Добро пожаловать в коммунистический век, товарищ, – смеясь, сказала темнокожая медсестричка.

Два дня Фоминых провёл в раздумьях. Сперва он ещё пытался выстроить между собой и той ситуацией, в которой

он оказался, стенку недоверия, но стенка эта получалась непрочной; интеллектуал его времени, не верящий никому и ни во что, кроме нескольких полупризрачных догматов, смог бы убедить себя в ирреальности окружающего мира, но практичный разум капитана МГБ усваивал реальность такой же, какой воспринимал её – без лишних искажений, внесённых беспокойным воображением. Кроме того, Фоминых не слишком-то был склонен чему-нибудь поражаться. Полуграмотный крестьянин из-под Тобольска, «выдвинувшийся» на коллективизации и попавший от сохи на партийную учёбу в Москву, Фоминых испытал уже в своей жизни немало подспудного восхищения перед техникой и природой, перед богатством столичной жизни, роскошью магазинов и ресторанов, перед тем мистическим и сладким источником материальных благ, которое с детства ассоциировалось в его сознании со словом «заграница». Став сотрудником НКВД, он неожиданно для себя приобщился к этим благам и сам; на этом фоне дальний район Якутии, где он жил в последние семь лет, казался ему всего лишь безопасным убежищем, берлогой для зимней спячки, пробуждение от которой привело бы в конце концов к новому головокружительному нырку в столичные сытые волны. А вот говорила же мама: не проси у бога, получишь! – и зимняя спячка получилась в конце концов настоящая, на тринадцать аж долгих веков! Зато в конце концов попал туда, куда все вокруг собирались, да хрен, между прочим, доехали! Это ж надо: Фоминых-то прямиком в коммунизм попал! Тут, небось, и о старости можно не печалиться (если только они тут из стариков клей варить не начали), да и до старости землю потоптать бы неплохо. А если б ещё доказать, что все эти годы не числился в нетчиках, что замёрз на проклятой Индигирке, выполняя долг чекиста – так можно считать, что и вообще в люди выйдет! Шутка ли: получается, тыщу триста лет Фоминых на службе числился! Это ж одних отгулов сколько накопилось! Можно и на родину съездить будет, могилку мамину повидать, а потом в Ленинграде-городе (Москвы-то вроде бы нету больше) завалиться в какой-нибудь кабак и оторваться как следует за всё своё индигирское многолетнее сидение! И с бабами тут неплохо (Фоминых уже несколько раз представлял, как взлезает на темнокожую медсестричку-негатив, заломив ей предварительно ручки-шоколадки средь прутьев старинной никелированной кровати с шариками – так, помнится, не раз и не два делал он со своей Ульянкой в последние годы московские). Впрочем, с бабами придётся подождать: пришьют ещё аморалку, отмывайся потом! Главное сейчас – доказать, что был при деле, что не просто так эту тыщу лет на холоду лежал, как медвежий окорок. Да вот беда: свидетелей нет, и архивы московские, небось, погорели… вместе с Москвой, туды их всех, а!

Наутро второго дня после пробуждения навестил он доктора-азиата, хорошо знавшего русский язык. Зэка, из тех, что на фронте бывали, говорили, что доктора да медсёстры – самая понимающая братия, что служивого человека они зря мурыжить не станут, скажут всё как есть, да и документы нужные найти помогут. Доктор казался непростым, подходов к нему у Фоминых не было, но капитан решил попробовать и взять доктора лобовой психической атакой.

– Хорошо я у вас тут полежал, полечился, – сказал он, – а теперь мне пора уже на службу возвращаться. По начальству представиться надо, оружие табельное и так далее.

Азиат посмотрел на него с явным ужасом.

– Куда ж вы на службу-то возвратитесь, уважаемый? Службу вашу закрыли давно, ещё в Советском Союзе. А начальство, насколько я помню, судили как преступников. Придётся вам теперь выбирать мирную профессию.

Фоминых ничуть не удивился, что начальство судили как преступников (так и раньше бывало), а вот от мирной профессии с удивлением отказался.

– Я дал присягу, – сказал он, – и мой долг – охранять государственную безопасность от внешних и внутренних посягательств. Я, между прочим, тыщу триста лет стоял на страже завоеваний коммунизма.