Хроники новуса

Сторбаш Н.В.

В плакальщицы обычно шли самые жалкие и безобидные с виду девчонки. Они либо прятались в переулках, либо наоборот вставали на видное место и рыдали навзрыд, будто с ними приключилась беда. Рано или поздно кто-то подходил к ним, спрашивал, что у них за горе, и тогда плакальщицы обманом заманивали прохожего подальше, где с ним разбирались грабители. У каждой задумана своя хитрость: одни рядились в рванье, другие прикидывались свеженькими сиротками, а одна пигалица наряжалась в одежду побогаче, будто сбежала из приличного дома и потерялась. Подходили к ним не всегда из благих

чувств, некоторые впрямь хотели помочь, но бывали и такие, что таили недоброе, и не всегда плакальщицы доводили доброхота до нужного места, и не всегда они могли сбежать, коли что.

Пятка держалась уже год. Я знал, что ей по меньшей мере десять лет, но из-за недоеда и дурной жизни она выглядела едва ли на семь. Мелкая, тощая, с острым носиком и вечно мокрыми глазами, Пятка казалась тщедушной и никчемной. Стоило же ее разозлить, как она превращалась в бешеную крысу: кусалась, царапалась и лягалась, целясь в самые нежные части. Эта девчонка легко могла вцепиться зубами в нос или в ухо, вонзить пальцы в глаза или так врезать пяткой по ступне, что аж искры посыпятся. Оттуда и такое прозвище.

Меня же звали Хворым. Не самое лестное имя.

Поначалу ребята жалели меня, подкармливали, помогали Воробью убирать нечистоты, но чем дольше я хворал, тем больше они злились. Им надоели мои невольные стоны по ночам, вонь мочи и дерьма, обещания вернуть каждый медяк и просьбы дать чуть больше еды. Потому в последние дни со мной уже никто не говорил, кроме Воробья. Они делали вид, будто меня нет.

На этот раз я выторговал себе неделю. Через семь дней Воробей наверняка прогонит меня прочь. Надо стать сильнее! Не так, как новус, конечно, хотя бы чтоб добраться до родной деревни, а оттуда до схрона с монетами рукой подать. Жаль, что заветные слова никак не помогали и не излечивали раны.

Я начал с малого — ходить вдоль стены, придерживаясь рукой. Вот ведь странно — хлестали меня по спине, а ослабли ноги. Дышать тяжело: каждые три-четыре шага я останавливался, чтобы перевести дух. А еще голод терзал так, что в глазах темнело. За кружку молока я готов был отдать последние портки! В деревне-то я пил его вволю и ел досыта. Не лучше ли было потерпеть? Ну, забрал бы староста мое хозяйство, но ведь не заморил бы голодом и не запорол бы насмерть! Всего-то надо было дождаться дня Пробуждения!

К ночи в дом начали подтягиваться ребята. Все они вздрагивали, завидев здоровенный синяк Воробья, а после кидали на меня злобные взгляды. Кто-то притащил хворост, кто-то — немного ячменя, кто-то добыл тушку не то кролика, не то кошки, и вскоре потянуло запахом нехитрого варева. Я едва не захлебнулся собственной слюной, ведь сегодня я еще не ел, пил одну воду.

Хоть Воробей ничего не положил в котел, его похлебкой угостили. Всяк тут старался, как мог, но у всякого случаются дурные дни, потому с неудачниками принято было делиться. Правда, лишь до поры до времени. Если кого-то уличали в лени или жадности, его избивали и вышвыривали на улицу. Кроме меня.

Сверчок прав. Я немало задолжал Воробью.

Глава 18

Спустя

пару дней комната стала мне мала. Поначалу сил едва хватало на один круг, при том весьма медленный круг, с частыми остановками, на следующий день я смог пройти больше, а на третий рискнул выбраться наружу.

Последний месяц осени. Как неожиданно он пришел! Стены домов подернулись белой дымкой, таявшей от малейшего прикосновения, по улицам гуляли холодные, пронизывающие до костей ветра. А я вновь остался без башмаков, шапки и плаща.

Ковыляя по унылому пустынному околотку, я боялся, что меня кто-нибудь признает. Госпожи Бриэль я б не испугался, да и торговец шерстью тут явно расхаживать не станет, а вот золотари могли и не успокоиться. Прежде я думал, что цеха лишь обучают людей ремеслу да помогают при случае, но Воробей рассказал кое-что еще. К примеру, если в город забредет бесцеховый умелец, который возьмется за работу, запросив малую плату, цех такого не потерпит. В лучшем случае, его выгонят из города, в худшем, зарежут где-нибудь в темном переулке.

— В том и есть сила цеха! — пояснял Воробей. — Неужто богатый торговец испугался бы одного золотаря? Нет. Принудил бы его надрываться за пару медяков, а то и вовсе бы притопил в своей канаве. Но против всего цеха не попрешь. Стоит обидеть одного из них, как весь город окажется по уши в дерьме.

— А почему торговцу ничего не было? — спрашивал я. — Он же знал, что я не в цеху. Значит, и он пошел против обычая.

— Всяк ищет свою выгоду, и против этого никто ничего сделать не может. Нельзя заставить людей платить за товар больше, если они могут отыскать дешевле! Потому проще наказать продавца.

Я думал, что у нас в деревне затаились хитрецы и злодеи, а в городе вон еще сложнее. Столько всяких условностей, о которых все знают, но редко говорят вслух.

Каждый день я выползал из дому и ходил по улицам до изнеможения. Воробей, видя мои старания, пощедрее наливал вечернюю похлебку, хоть мой голод так и не унимался. Дошло до того, что я пускал слюни на пролетающих ворон и голубей. Жаль, крысолов не научил меня ставить ловушки на птиц! Как хорошо было бы поесть супа с голубятиной, разгрызть и обсосать каждую мелкую косточку. Я почти бредил едой. Один раз даже сходил к северным воротам и попытался поймать крысу, там их вроде ядами не травили, но у меня не было ни капканов, ни зерна для приманки, да и двигался я еле-еле.

Никто меня не признавал. Наверное, потому что я сильно истощал и ковылял, как старик. Волосы за месяц свалялись в колтуны, рваньем на мне побрезговал бы даже самый отчаянный нищий, так что прохожие отводили глаза и брезгливо морщились. Один добрый человек даже швырнул медяк, я тут же купил толстый ломоть самого грубого хлеба и проглотил, толком не заметив. Как поверить, что у такого припрятано серебро? Я бы и сам себе не поверил.

Когда ушиб на лице Воробья потускнел, а синева перешла в желтизну, пришло время для похода за серебром. Вор поглубже натянул шапку, чтобы скрыть отсутствующее ухо, как бы невзначай показал ножик, закинул суму на плечо и кивнул, мол, веди.