Хроники перевернутых миров. Излом души. Книга первая

ДЕНИСЕНКО КИРИЛЛ

– Оставьте нас. Нам надо поговорить с отцом, – продолжая рассматривать яблоко, потребовал Христофор.

– Ааа… – врач попытался вернуть пластиковые карточки с сенсорным вставками.

– А это за ваше терпение, – Христофор, не поворачиваясь, сомкнул толстые пальцы протянутой руки в кулак и прошёлся по палате. Открыл бутылку минеральной воды. Налил в кружку и подошёл к койке. Опустившись на колени, принялся аккуратно поить старика, вытирая рукавом рот, подбородок и шею. После отставил стакан на тумбочку рядом.

– Как ты, спрашивать нет смысла. Дела, дела, дела… – он продолжил использовать рукав как промокашку. – Загоняем себя… – Христофор говорил, понурив голову, и, взявшись за руки старика, осмелев, выпалил:

– Послушай меня

хоть раз. Я думаю, нет смысла держать твой любимый «филиал» с просителями милостыни. Заоблачных сумм нет. Сбор информации, что они осуществляют, не так актуален… Тут разве что господин Случай… Держать их надо. Контролировать, чтоб не сторчались, и не спились тоже. Лекарства нужны. А мы только страхуем их, оформляем и всего лишаем, а в итоге ссаньё и дерьмо, в котором я вынужден возиться! У меня уже закралась мысль, что все эти «точки» – только чтоб унизить и в который раз плюнуть на меня… Ты не разубедишь меня в этом?

Долго полупрозрачные глаза смотрели в потолок, и наконец глазные яблоки развернулись на оставшемся неподвижным старческом лице к самому краю глазниц.

– Ты слабый… мягкотелый, Христя. Ты всегда вызывал у меня негодование, – старик попытался отдышаться, и несмотря на боль настойчиво продолжил, заставляя язык двигаться во рту как положено: – В тебе нет хватки руководителя. Я тебя терпел только из-за Клавдии....

– Не смей, старик, даже произносить её святое имя своим поганым ртом! – неожиданно выпалил Христофор, отпрянув.

– Заткнись, щенок! – старик шепелявил и картавил, и всё равно не потерял способности наводить ужас. – Одно моё слово – и тебя уничтожат… – он закашлялся, стараясь всё же договорить, отхаркавшись: – …Мои… люди! Мерзкий слабый ублюдок! Надо было так и упрятать тебя после детдома, не брать в семью обратно… Только меня уговорил Вавилен… – он запнулся, выхаркнув кровавую массу в свою руку, избежавшую паралича, в отличие от второй.

– Что такое? Вавилена мы вспомнили? Сыночку? Тебе больно признаться? Ты бы хотел, чтоб это он был приёмным ублюдком, как я… – Христофор говорил сквозь слёзы. – Да, ведь так же? Но это от твоего семени такие всходы… А я… – он вдруг замолчал, вдохнул и выдохнул, спокойно проговорив дрожащими губами:

– Я молот, что довершит твой закат, старик…

Он поднялся, отрешенно смотря в буравившие и пугавшие его глаза. Отсоединил бутыль физраствора от аппарата капельницы. Парализованный старик задёргался, насколько позволяло тело. Пытался повернуть голову, но не мог. Христофор взял бутылку минеральной воды. На его лице был виден внутренний переворот боли и разрушения всех оков. Он подсоединил к капельнице бутыль минералки. Присел рядом. Старик стал извиваться. Но парализованная часть тела не позволяла.

– Не-не-не, – сказал Христофор, принявшись аккуратно, заботливо держать руки отчима, что ослабели и застыли, даже язык вывалился от тяжёлого дыхания и на лбу проступила испарина. От старика веяло смертью; злобные глаза, покрасневшие из-за лопнувших сосудов, стали всё равно что у дитя – молящими, непонимающими, страшась свершённого над ним. Старик заплакал. Христофор тоже. Он погладил его по голове. Поцеловал в лоб. Отвернулся и, поднявшись, отошёл к окну, нависнув над подоконником. Задышал в полную грудь. В дверь вошёл врач. И застыл, увидев бутыль минеральной воды в установке и немолчно кряхтевшего пациента. Христофор спокойно повернул голову, продолжая опираться об подоконник руками, только нижняя губа подрагивала. Врач выставил ладонь в знаке, просящем «не беспокоиться», приложил к своей груди и, моргнув, вышел, аккуратно прикрыв дверь.

– Я хотел бы, чтобы ты видел во мне сына… Человека… Не во мне – так в Вавилене! – Христофор, не поворачиваясь, говорил сквозь слёзы, столь не вязавшиеся с его воинственной наружностью, и старался произносить слова как можно более бесстрастно. – Он, в сравнении с тем, что мне приходилось делать, настоящий человек. Причём сильнее и лучше тебя. Да! А ты отказался от него. У нас с ним год

разницы, мы не кровные родственники, но я-то вижу, как он хочет признания, желает победы. Нельзя так, отец, с людьми, ни с кем нельзя так… Я и правда трус. Кем же я стал, стремясь стать сильным в твоих глазах… Позабыл лицо своего настоящего отца, позабыл и своё… – он отмахнулся, почувствовав, что голос срывается, и, кашлянув, вернул своё привычное – грубое и бархатистое – звучание: – Не это ли наивысшая слабость? Я завидую тем детям, чьи отцы, какими бы их сыновья ни были отличающимися от них, всегда старались помочь им обрести себя. А я всё перечеркнул. Из-за тебя, бездушная скотина… – он развернулся всем телом, прокричав: – Из-за тебя, скотина! Хотя… я мог уйти… Всегда… Всегда мог всё изменить, но не теперь… Мы прокляты своими деяниями?

Внезапно дверь приотворилась, и один из людей Христофора – по сути, людей его отчима, – зашёл в палату. В руках у него был телефон, и он заглянул из необходимости спросить, каким образом стоит разрешить возникшую ситуацию, но опешил, увидев рыдающего старика, который, словно пробудившись, прогромыхал нечленораздельным гласом:

– Истукан! Разберись с этим ублюдком! – произнесено было нечто далёкое от этого, но шепелявые, обрывочные звуки и не требовали разъяснений.

Крепкий мужчина туповатого вида, опомнившись, поспешил к непосредственному начальнику, пытаясь извлечь из вены катетер. Христофор поторопился к нему, крича:

– Не смей!

Он попытался его остановить, но мужчина опередил его, отбросив молниеносным ударом кулака, так что зубы вмиг обагрились кровью разбитых губ. Христофор, поднявшись, выхватил нож, торчавший из сочного яблока на тумбе рядом, и ожесточённо принялся бить в спину возившегося с катетером. Тот развернулся, рыча, схватил Христофора за грудки и начал бить по лицу своей головой, но неожиданно упал замертво; жизнь с опозданием покинула его грузную тушу – нанесённые колющие раны изрыгнули из себя кровь. Человек их семьи, сильный, вселявший страх, нёсший во взгляде простейшую мысль подчинения всего, чего он касался, живший исполнением приказов, смотрел глазами умудрённого жизнью ребёнка, который вмиг утратил все игрушки, которому, не дав опомниться, сообщили, что и само время отныне отнято у него. Побледневшие было уши зарделись, губы слиплись, он схватился ручищами за запястья Христофора, запрокинув голову кверху, порождая всё больше складок на затылке и шее, и только смотрел: сердце больше не совершало марш. Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть; слипшиеся губы, приоткрывшись частично, образовав словно маленькие дырочки, исторгли сдавленный булькавший звук, и больше ничего. Сердце не билось. Членораздельных фраз в последнем вопросе не было, но уверенно стало понятно, что ни осуждения, ни зла последние слова не несли. Недоумение. Скорбь. Детство. Глаза застыли. Глаза застыли… Дрожа, Христофор отступил назад, сбрасывая с себя убитого им, рухнувшего тяжелым снарядом с глухим стуком об пол.

Старик мычал, наблюдая разверзшуюся битву; у него повторно случился приступ – к заморгавшим часто глазам прибавились забившиеся в конвульсиях лицевые мышцы, потекла слюна.

Христофору стало дурно, он жалел о совершённом, но ему необходимо было бежать. Он взял, открывая на ходу вторую бутылку минеральной воды, поливая себе на окровавленное лицо. Прополоскал рот. Умылся.

Христофор достал мобильный кнопочный телефон с шифрованием связи, отыскал номер единственного человека, кому мог доверять – своей любовницы, – высветился контакт «Валерия». Её он записал без фамилии. Роскошная женщина из богатого рода – Онашвили, владельцев газовой промышленности в Эллосе. Удивительно, что она пошла полностью в красавицу-мать, и только хваткой – в своего отца, которому было суждено родиться в маленьком и тучном теле, но с великими мыслями, став одним из первых на международной арене бизнеса, о чём его отец и дед – пастухи в мирное время и воины при необходимости – и не могли помышлять.