Хроники Пустоши (сборник)
Шрифт:
Если подумать, то Дерюжка покидал уже несуществующий клан атамана Макоты почти в том же виде, в каком когда-то вступил в него. Тогда у него тоже был нож, хотя и похуже этого, а еще самострел, но только сломанный. И две медные монеты в кармане. А сейчас – пять серебряных гривен! Так что он вышел из переделки с выигрышем. Он, можно сказать, преуспел! Главное теперь выжить и добраться до более населенных мест, а дальше он найдет чем заняться. Дерюжка проживет, он такой, он умелый, ловкий. И стрелять
И Дерюжка бежал дальше, размышляя о том, что пора подыскать себе нового хозяина, краше прежнего. Или, может, податься на Мост? А что, теперь ведь он там должен быть Большим Хозяином, разве не так?
Эта мысль нравилась ему все больше…
Фермеры, похоронившие родных Турана, не стали особо мудрствовать. Посреди выжженного двора, где когда-то был дом Бориса Джай-Кана, тянулся ряд могил – на каждой камень, а на камне выцарапано имя. Либо ничего не выцарапано. Это значит: тело обгорело до неузнаваемости.
На камнях, украшающих три могилы в центре, имена были. Просто имена, никаких дат.
Туран стоял над ними. Недавно рассвело, снова шел дождь, снова небо затянула серая пелена. Он повернулся в сторону Столовой горы, которую отсюда не было видно, – там они с Тимом Белорусом тоже выкопали могилу и тоже использовали для надгробного камня обычную булыгу, на которой выцарапали одно слово: Крючок. Белорус долго допытывался: неужели Туран не знает настоящего имени этого человека? Нет, он не знал.
Туран отыскал в траве, пробивающейся возле ограды, три полевых цветка, сорвал, вернулся к могилам и положил на каждую. По очереди коснулся трех надгробных камней, задержав руку на самом маленьком, где неровные буквы складывались в имя брата. Ненадолго прикрыл глаза, вспоминая Микино лицо – не то, каким оно было, когда нож с выжженной на рукояти буквой «М» уже вонзился между лопаток, а другое – радостное, оживленное, предвкушающее сбор попавшихся в капканы ползунов, лицо, озаренное светом длинного солнечного дня, полного всяких интересных событий, и лежащей впереди длинной, полной солнца жизни…
Отвернулся и зашагал прочь.
«Панч» стоял за воротами, Белорус курил самокрутку, откинувшись на сиденье и водрузив ноги на приборную доску. Правое ухо его стало немного меньше левого, а правую скулу рассекала рана, зашитая крупными стежками суровой нити – так Тима заштопала похожая на цыганку девушка, которая сопровождала Карабана
Когда Туран сел рядом, Белорус сказал, выпустив в потолок кабины струю дыма:
– Поглядел я – ракет там много. Три ружья в шкафу, три обреза, два револьвера. Патроны. Да плюс то, что небоходы нам оставили… Надолго хватит. Машина такой же броней обмотана, которую я бороде для «Крафта» подарил. Еще солонина лежит, сухари, овощи маринованные в бочонках. Живем! Конечно, когда-то эти припасы закончатся… В общем, я прикинул: мы в наемники можем податься. А чего? Нормальное дело! Знаешь, сколько бандюков, сколько кетчеров всяких по округе шастает? И здесь, и ближе к Киеву, и на севере. Можем караваны сопровождать или поселки защищать. Да мало ли… Работу, если у тебя такой вот «Панч» имеется, всегда найти можно. Только к Харькову нам заруливать нельзя, а то узнают там ракетомет и забрать себе взад попробуют, разбирайся еще с ними… И вообще – надо какой-то колпак придумать, чтоб закрывать его. Что скажешь?
Туран сказал:
– Я поступил неправильно.
– В смысле? – не понял рыжий.
– Я дал волю жестокости, – пояснил он, уставившись на рулевое колесо перед собой. – Убивал Макоту… долго. Если хочешь убить кого-то, надо просто убить его. Без всяких чувств. А я… наслаждался этим. Дал волю жестокости.
Белорус пошевелил огненными бровями.
– Ну ладно, давай пофилософствуем, – кивнул он. – Это я люблю. Так вот: ты не дал волю жестокости. Ты потешил свою жестокость. Накормил ее, и она от этого увеличилась. Стала немного больше. Жестокость есть в каждом… в каждом, будем говорить, мужчине. Самце. Большая или меньшая. Когда совершаешь жестокие поступки, она растет. В конце концов может сожрать тебя всего – как зверь, которого ты выкормил. Я когда-то это понял, еще когда был омеговцем. Поэтому до сих пор не жалею, что теперь не с ними. В Замке жестокость поощряют. В нашем мире надо быть жестким. Но жестоким – необязательно. Понимаешь разницу? Тогда приручи своего зверя, и пусть он служит тебе, а не ты ему. Врубаешься, какая мысль глубокая? Ладно, пора ехать.
Туран кивнул, обдумывая слова Тима Белоруса. Завел двигатель, но потом заглушил.
– Ты чего? – спросил рыжий.
Раскрыв дверцу, Туран вылез на подножку и кинул последний взгляд на место, где когда-то был двор вокруг дома его отца, а теперь – лишь ряд могил. Небо плакало дождем, хмурилось темно-серыми тучами. Тихий шелест наполнял мир.
Ему предстояло найти новый смысл жизни. Он вернулся в кабину, снова завел двигатель и, не глядя больше на разоренную ферму, повел «Панч» сквозь дождь.