Хроники вечной жизни. Иезуит
Шрифт:
— Каждый вечер приходят, и денька не пропустят, а денег, денег-то оставляют… Уж я и не знаю, как благодарить вас, синьор Гуандини. Все мне теперь завидуют и смекнуть пытаются, чем я его привлек.
Но однажды в конце июня трактирщик обеспокоенно сказал:
— Что делать, синьор? Эликсир-то кончается. Вы б дали мне бутыль побольше, а я, окромя десятины, каждый день вас бесплатно бы кормил.
— Принесу на днях, не волнуйся. Много у тебя еще осталось?
— Так вот буквально капель двадцать, на два вечера то есть.
— Хорошо.
Утром во вторник, двадцать седьмого июня, Стефанио принес Марко еще одну склянку. Тот прижал ее к груди и нежно погладил.
—
— Используй их, пока не испортились, а остальное дольешь из новой бутылочки.
«Получается, он даст не десять капель, а восемь… Что ж, так даже лучше, эффект будет тот же, но попозже».
Ранним утром следующего дня раздался деликатный стук в дверь. Вошел лакей в богатой красной ливрее и с поклоном сообщил:
— Синьор Франческо желает видеть вас за завтраком, ваша светлость.
Федерико Убальдо делла Ровере, с трудом разлепив глаза, потер лицо и недовольно ответил:
— Скажи, сейчас приду. И давай мне умываться, быстро.
Ох уж этот старый отец! Ни отдохнуть, ни поспать не даст, постоянный надзор и придирки. Когда это кончится?!
Юный герцог был зол на весь мир. Трактирщик в «Старом дубе» обнаглел и стал на нем экономить. Вчера вино было обычным, и Федерико так и не дождался уже ставшей привычной эйфории. Так, легкая веселость, не больше. Этот мерзавец разбавляет его, что ли? Стоит запретить столь благородное название трактира, коли он такое себе позволяет!
Меж тем лакей распахнул тяжелые створки окна, и спальню залил солнечный свет, отразившись от бронзовых рам висящих на стенах картин. Федерико поморщился и со вздохом встал. Завтракать совсем не хотелось. Герцог чувствовал слабость, к горлу подкатывала тошнота. Но что делать, если отец зовет, надо идти. Злить его неразумно и опасно.
Четверть часа спустя Федерико уже шел по роскошным комнатам. Миновал тронный зал с огромным, до потолка, камином, и галерею, где под сводчатым потолком рядами висели портреты предков. Завернув за угол, герцог шагнул в молельную, наспех преклонил колено перед бронзовым, с драгоценными камнями, распятием, перекрестился и двинулся дальше.
В богатой, обшитой деревянными панелями столовой, на каждой из которых был вырезан какой-нибудь святой, в окружении застывших лакеев сидели трое: высокий седобородый старик — синьор Франческо, отец Федерико, мать Ливия, красивая темноволосая женщина тридцати семи лет, и жена Клаудиа, девятнадцатилетняя дочь Великого герцога Тосканского.
Его светлость, слегка поклонившись близким, сел напротив супруги.
— Доброе утро, отец, матушка. Доброе утро, дорогая.
Клаудиа откинула со лба непослушную прядь, поджала губы и отвернулась.
— Что опять? — нахмурился герцог.
— Вот именно, — кивнул синьор Франческо, — что опять случилось? Почему вы не ночевали дома, Федерико?
— Отчего же, я вернулся вечером и провел ночь здесь, в замке.
— Вечером?! В третьем часу — это вечером?
Юноша поморщился.
— Отец, ради Бога, не начинайте…
Синьор Франческо в бешенстве бросил ложку на белоснежную скатерть.
— Когда вы уже возьметесь за ум, Федерико? — гремел он. — Сколько можно? Посмотрите вокруг, вот портреты наших предков. Как жили они? Кем себя окружали? Утонченные, образованные, они дружили с лучшими людьми герцогства, с учеными, поэтами, музыкантами, кардиналами. Эти стены видели самых эрудированных людей Италии,
— Отец, оставьте, ну, право же, скучно.
— Скучно?! — взвился старик, и седые кустистые брови угрожающе сдвинулись у переносицы. — Вам скучно?! Так знайте же, или вы немедленно возьметесь за ум, или я отпишу императору, чтоб лишил вас титула, и сам вернусь к делам. А вы отправитесь к Фердинанду Габсбургу и будете помогать ему воевать с еретиками!
— Хорошо, — вздохнул Федерико. — Что нужно делать?
— Сейчас идет отправка племенных лошадей Великой герцогине Тосканской, вашей, между прочим, теще. Извольте проконтролировать, чтобы все было правильно, Анджело даст вам список. А потом займитесь бумагами, на вашем столе их скопилось немало, и все требуют изучения.
Синьор Франческо помолчал и сказал гораздо мягче:
— Поймите, дорогой, вы моя единственная надежда. Я люблю вас и желаю только добра. Если вы не возьметесь за ум, что станет с вами и с Урбино?
Приказав вынести кресло на балкон второго этажа, герцог развалился в нем и прикрыл глаза. Сейчас бы поспать!
Конюшие вывели во двор с полсотни лошадей, покрытых желто-черными попонами — цвета Урбино. Цокот копыт по каменным плитам, ржание, суета, крики. Нет, покоя тут не будет. Понаблюдав, как упругие мышцы животных перекатываются под лоснящейся кожей, герцог взглянул на часы центральной башни. Одиннадцать. Боже, в какую рань пришлось встать! А лег он в три часа ночи. Он не выспался, ощущал все возрастающую слабость и жжение во рту. Болела голова и очень хотелось пить.
«Ничего не случится, если я немного посплю. Займусь бумагами, когда мозги прояснятся».
Он вернулся в спальню, велел лакею его не беспокоить и запер дверь. Как приятно растянуться на кровати и закрыть глаза. Зачем его разбудили? Лошадей и без него пересчитали и отправили.
Жжение в горле перекинулось на щеки, а потом и на лоб. Федерико провел рукой по лицу и ничего не почувствовал — кожа полностью онемела.
«Хм, забавно… Нет, определенно мне вредно рано вставать».
Федерико задремал. Во сне его окружали придворные, вознося почести. Поэты читали оды, музыканты играли на лютнях и виолах. Вдруг от толпы отделился какой-то старик, подскочил к нему и начал душить. Герцог пытался оторвать руки безумца от своей шеи, но тот давил все сильнее, и юноша уже не мог дышать, сердце бешено стучало, глаза налились кровью. Из последних Федерико сил оттолкнул старика и… проснулся.
Он открыл глаза — комната плыла перед его взглядом, изо рта на подушку текла слюна, горло онемело, он не мог ни сглотнуть, ни крикнуть. Дышать было трудно, сердце то колотилось, то замирало. Обезумев от ужаса, Федерико попытался подняться, но тело свело судорогой, он упал на подушки, захрипел… и сознание его померкло.
Смерть герцога Урбино признали естественной. Врачи определили причиной эпилептический удар, но в народе поговаривали, что правитель умер от чрезмерного пьянства и распутства. Были и те, кто подозревал отравление, но всерьез эта версия не рассматривалась.