Хрущев

Таубман Уильям

Но больше всего Хрущев любил жечь костры. «В любую погоду, даже если шел дождь», вспоминает Сергей, он надевал зеленовато-бежевую накидку, подарок французского капиталиста, собирал хворост, разжигал костер и «часами смотрел на огонь». В будние дни единственным его спутником был пес Арбат, немецкая овчарка, а когда пес умер — дворняжка Белка. («Дворняжки и умнее, и преданнее, и неприхотливее, — замечал Хрущев. — Зачем мне оболтус с родословной?» ²⁹) По выходным вокруг костра собирались родные и друзья и слушали его бесконечные истории о молодости в Донбассе, о том, как он мечтал стать инженером и своими руками собирать «умные» машины. «Костер догорал, и заканчивались истории», — пишет Сергей. Хрущев жег костры в любое время года,

но больше всего любил весну. «Осень ему не нравилась. В сущности, он ее терпеть не мог. Темнота и завывание ветра его угнетали, а сосны, угрюмо качающие темными ветвями, напоминали ему о смерти» ³⁰.

Хрущев был не единственным лидером, впавшим в депрессию после внезапной потери власти. То же самое произошло, например, с Ричардом Никсоном. Уныние, охватившее обоих политиков, ясно свидетельствует о том, что значила для них публичная жизнь, как тесно их представления о себе были связаны с обладанием властью ³¹. Однако в определенном смысле отставка Хрущева принесла ему облегчение. На людях Хрущев всегда демонстрировал непоколебимую уверенность в себе, и никто не знал, что в глубине души он — самый суровый критик собственных недостатков. Только теперь, освободившись от груза амбиций, он приобрел свободу признаваться в своих ошибках и даже просить за них прощения. Он сожалел о том, что не реабилитировал Бухарина, что в 1962–1963 годах нападал на интеллигентов. Он осуждал власть за арест в 1966-м Даниэля и Синявского, предупреждал о недопустимости реабилитации Сталина, критиковал вторжение в Чехословакию в 1968-м. О «советском рае», границы которого были закрыты на замок, высказывался так: «Рай — это такое место, где люди хотят остаться навсегда, а не из которого бегут! А у нас все двери закрыты и заперты. Что это за социализм? Какого черта мы держим народ в цепях? Что это за порядки? Меня некоторые ругают за то, что временами я открывал двери. Но, если бы бог дал мне продолжать, я бы и двери, и окна настежь распахнул» ³².

Он стал «добрее, внимательнее и откровеннее» по отношению к детям. Прежде Хрущев никогда не рассказывал Юлии о ее отце и матери — а тут однажды во время прогулки сказал ей: «Своим отцом ты можешь гордиться — он был отважный летчик. А мать твоя ни в чем не была виновата» ³³. Внуков Хрущев всегда обожал, но теперь у него было больше времени и возможностей для выражения своей привязанности. На домашней киносъемке запечатлена трогательная сцена: маленький Никита вдруг, оторвавшись от прополки огорода, бежит обнять дедушку, и тот нежно обнимает и целует его в ответ.

Но прежде всего Хрущев посвятил себя созданию мемуаров — Геракловой задаче, целиком занявшей последние годы его жизни. С 1966-го, когда он оправился от болезни поджелудочной железы, близкие начали уговаривать его взяться за перо, да и гости, приезжавшие в Петрово-Дальнее по выходным, постоянно спрашивали, пишет ли он воспоминания. Поначалу Хрущев сопротивлялся: он помнил, как КГБ предлагал запретить работу над мемуарами маршалу Жукову, и понимал, какой фурор вызовет известие о том, что воспоминания пишет опальный советский лидер. В конце концов гордость и желание оправдать себя взяли верх, и он решился рассказать о том, как видится ему прошедшая жизнь.

В августе 1966 года Хрущев был готов начать работу. Он и до этого часто рассказывал домашним и друзьям о прошлом, особенно о войне и о последних годах жизни Сталина, однако избегал любых разговоров о своих наследниках, тем более о том, как они постепенно сводят на нет его реформы. Именно их сопротивление хрущевским реформам, замечает Сергей, а также реальная возможность реабилитации Сталина и придали Хрущеву решимости. Не последнюю роль сыграли, конечно, и обвинения его в «волюнтаризме» и «субъективизме» — а проще говоря, в неспособности управлять страной ³⁴.

Однажды теплым утром, в августе 1966 года, Хрущев вместе с мужем внучки Юлии журналистом

Львом Петровым сел в саду перед магнитофоном и начал диктовать свои воспоминания. Поначалу он просто пересказывал истории, которыми развлекал гостей. В первый день, по рассказу Петрова, он говорил о Карибском кризисе. Скоро Хрущев установил себе расписание: он надиктовывал свои рассказы на пленку в течение нескольких часов утром и нескольких часов после обеда, как в присутствии слушателей, так и без них.

Поначалу мысль его беспорядочно «скакала» от темы к теме. Позже с помощью сына он составил план и перед диктовкой тщательно продумывал, о чем будет говорить. Отец с сыном составили список тем в порядке их важности: этому списку Хрущев и следовал, вычеркивая темы по мере их освещения и дописывая новые. Сергей мог собрать опубликованные речи и другие материалы, но Хрущев всегда предпочитал работать с людьми, а не с бумагами и полагался на свою в самом деле замечательную память. Доступа к архивным материалам у него, разумеется, не было — все архивы находились под контролем КГБ.

Сначала пленки расшифровывал Лев Петров, но Хрущев остался недоволен результатом: в отредактированном тексте было слишком много Петрова и слишком мало Хрущева. Потом за распечатку и редактуру взялась Нина Петровна: но она работала медленно и непрофессионально, печатала одной рукой ³⁵. Сергей предлагал отцу обратиться в ЦК, чтобы ему выделили секретаря-машинистку, но Хрущев отказался: «Не хочу их ни о чем просить. Если сами предложат — не откажусь. Но они не предложат — мои воспоминания им не нужны. Только помешать могут» ³⁶.

Сергей нашел у себя в конструкторском бюро машинистку, которая согласилась распечатывать пленки на дому. Полученный текст он редактировал сам. Работа была нелегкая: Хрущев говорил «как думает», неправильно строил фразы, пропускал подлежащие или сказуемые, ставил слова в неверном порядке. В обшей сложности его воспоминания составили 250 часов магнитофонной записи и три тысячи пятьсот машинописных страниц.

Прежде всего, говорил Хрущев Сергею, «я хочу рассказать… о Сталине, о его ошибках и преступлениях. А то я вижу, опять хотят отмыть с него кровь и возвести на пьедестал». Во вторую очередь, говорил он, «хочу рассказать правду о войне. Уши вянут, когда слушаешь по радио или видишь по телевизору жвачку, которой пичкают народ. Надо сказать правду» ³⁷. Поэтому он сначала сконцентрировался на тридцатых годах, которые провел в Москве и на Украине, а затем перешел к войне. Покончив с войной, рассказал о послевоенных годах, о смерти Сталина и аресте Берии — и на этом остановился. О собственном правлении он поначалу рассказывать не хотел — во-первых, чтобы избежать конфликта со своими «наследниками»; а во-вторых, как полагал Сергей, «считая это нескромным».

Позднее Хрущев все же надиктовал несколько сотен страниц о своих внутренне– и внешнеполитических достижениях. Некоторые темы остались в его мемуарах почти совершенно неосвещенными: во-первых, детство и семья; и, во-вторых, бурные отношения с творческой интеллигенцией (этой теме посвящен последний надиктованный им отрывок, которым он остался недоволен и хотел стереть) ³⁸.

Несмотря на все попытки избежать конфликтов с новым руководством, первые тучи сгустились над головой опального Хрущева летом 1967 года, когда американская женщина-кинорежиссер Люси Джарвис сняла (видимо, не без помощи родных Хрущева) документальный фильм о нем, который был показан по каналу Эн-би-си. В основном фильм построен на старых кинопленках, однако есть в нем и кадры Хрущева-пенсионера, сидящего в своем зеленом французском плаще у костра. На его голос наложена речь диктора, однако можно расслышать, что он рассказывает о Карибском кризисе. Разгневанные власти уволили Мельникова, начальника охраны Хрущева, и заменили его другим, бессердечным и мелочно-придирчивым человеком, доставившим Хрущеву много огорчений ³⁹.