Хрущев

Таубман Уильям

Хрущев был сильно раздосадован и ускорил работу над мемуарами. Об этом стало известно, и — потому ли, что Брежнев питал к Хрущеву личную зависть и злобу, как предполагает Сергей Хрущев, или из общих соображений безопасности режима — в Кремле решено было подвергнуть Хрущева «проработке». Этим занимались трое его бывших подчиненных: член Политбюро Андрей Кириленко, в свое время работавший под началом Хрущева на Украине, а потом бывший его заместителем в бюро ЦК компартии Российской Федерации, Арвид Пельше, председатель Комитета партийного контроля, ответственного за соблюдение партийной дисциплины, и Петр Демичев, теперь первый секретарь Московского горкома партии.

Не тратя время на приветствия, Кириленко перешел

прямо к делу: «Центральному Комитету стало известно, что вы уже в течение длительного времени пишете свои мемуары, в которых рассказываете о различных событиях истории нашей партии и государства». Интерпретация Новейшей истории — «дело Центрального Комитета, а не отдельных лиц, тем более пенсионеров. Поэтому Политбюро ЦК требует, чтобы вы прекратили свою работу над мемуарами, а то, что уже надиктовано, немедленно сдали в ЦК».

«Я не могу понять, товарищ Кириленко, — спокойно ответил Хрущев, — чего хотите вы и те, кто вас уполномочил. В мире, в том числе и в нашей стране, мемуары пишет огромное число людей. Это нормально. Мемуары являются не историей, а взглядом каждого человека на прожитую им жизнь».

И, повысив голос, продолжал: «Я считаю ваше требование насилием над личностью советского человека, противоречащим конституции, и отказываюсь подчиняться. Вы можете силой запрятать меня в тюрьму или силой отобрать мои записи. Все это вы можете со мной сегодня сделать, но я категорически протестую».

Кириленко попытался настоять на своем. В ответ Хрущев воскликнул, что с ним поступают, как Николай I с Тарасом Шевченко, которого тот отправил на двадцать пять лет в армию, запретив ему писать и рисовать: «Вы можете у меня отобрать все — пенсию, дачу, квартиру. Все это в ваших силах, и я не удивлюсь, если вы это сделаете. Ничего, я себе пропитание найду. Пойду слесарить, я еще помню, как это делается. А нет, так с котомкой пойду по людям. Мне люди подадут. А вам никто и крошки не подаст. С голоду подохнете».

Пельше напомнил Хрущеву, что решения Политбюро обязательны для всех членов партии и что «враждебные силы» могут использовать его мемуары в своих целях. Хрущев возразил, что никаких «американских шпионов» не пришлось бы опасаться, если бы Политбюро выделило ему стенографистку и машинистку и хранило бы копию мемуаров в ЦК.

Он начал было успокаиваться, но снова разъярился, припомнив еще одно оскорбление: вместо того чтобы помочь ему в работе, «в нарушение конституции, утыкали всю дачу подслушивающими устройствами. Сортир и тот не забыли. Тратите народные деньги на то, чтобы пердеж подслушивать».

Завершив свою речь более возвышенным образом («Я хочу, чтобы то, что я описываю, послужило на пользу советским людям, нашим советским руководителям и государству. Пусть события, которым я был свидетель, послужат уроком в нашей будущей жизни»), Хрущев поднялся и вышел. Кириленко и прочие были посрамлены — но и для самого Хрущева эта бурная сцена стала тяжелым испытанием ⁴⁰.

«Он был очень взволнован и сразу ушел прогуляться вдоль реки», — вспоминала его жена. Она пошла с ним, но он ни о чем не стал рассказывать ⁴¹. На следующий день, когда на дачу приехал Сергей, «отец выглядел усталым, лицо его посерело и постарело». Он сидел на опушке леса, грелся на солнце: предупрежденный Ниной Петровной, Сергей не стал расспрашивать его о разговоре в ЦК, но это и не понадобилось — Хрущев начал разговор сам.

«Мерзавцы! — кипел он. — Я сказал им все, что о них думаю. Может быть, хватил лишнего, но ничего — это пойдет им на пользу. А то они думают, что я буду перед ними ползать на брюхе!» На протяжении следующих нескольких месяцев он снова и снова вспоминал об этом разговоре — и почти ничего не диктовал до самого конца 1968 года ⁴².

Едва начав работать над мемуарами,

Хрущев беспокоился о судьбе своей рукописи. «Напрасно все это, — не раз говорил он Сергею. — Пустой труд. Все пропадет. Умру я, все заберут и уничтожат или так похоронят, что и следов не останется».

Сергей сделал несколько копий рукописи и хранил их в надежных местах; однако еще до вызова в ЦК отец и сын обсуждали возможность выслать рукопись за границу. Поначалу Хрущев опасался, что, попав за рубеж, мемуары могут быть использованы против СССР: можно добавить, что сам он в свое время за такой же шаг затравил и едва не довел до самоубийства Бориса Пастернака. Но в конце концов он разрешил Сергею переправить рукопись за границу и даже подготовить к публикации за рубежом в случае, если в СССР она будет изъята. Так бывший руководитель Советского государства превратился в диссидента, едва ли не в политического преступника.

Как пленки и рукопись перебрались за рубеж, кто организовал переправку, были ли у этого противозаконного мероприятия тайные союзники в верхах — ответы на все эти вопросы почти тридцать лет держались в строжайшем секрете ⁴³. По рассказу Сергея, Лев Петров, журналист, работавший на советскую военную разведку, познакомил его с Виктором Луи — еще более сложной и загадочной фигурой: этот Луи в конце сороковых — начале пятидесятых годов был в лагерях, вышел на свободу после XX съезда, затем стал московским корреспондентом «Лондон ивнинг стандарт» и выполнял поручения КГБ — например, передал одному западному издательству обрезанную и отредактированную версию мемуаров дочери Сталина, дабы предотвратить выход к пятидесятилетней годовщине революции полной версии. Луи был женат на англичанке, работал на английскую газету, и предполагалось, что передача мемуаров Хрущева за границу не составит для него большого труда. Хрущев не только одобрил пересылку, но и попросил доставить мемуары в какое-либо западное издательство, подготовить к публикации и опубликовать по его сигналу. Луи заключил соглашение с «Тайм» и «Литтл, Браун», по-видимому, получив за хлопоты неплохое вознаграждение. Сам Хрущев от гонорара отказался: еще не хватало, чтобы о нем говорили, что он «на жалованье у капиталистов»! ⁴⁴

Некоторое время все шло гладко. «Тайм» и «Литтл, Браун» хотели иметь подтверждение, что мемуары действительно получены от Хрущева: они попросили Луи преподнести Хрущеву в подарок две широкополые шляпы, красную и черную, купленные в лондонском магазине «Шляпник Локк» на Сент-Джеймс-стрит. Для подтверждения того, что Хрущев одобряет публикацию, американские партнеры просили его сфотографироваться в этих шляпах и передать им фотографии. Сергей привез шляпы отцу в Петрово-Дальнее и объяснил, что от него требуется. Нина Петровна, не посвященная в заговор, была неприятно поражена клоунским видом и кричащими цветами шляп и не сомневалась, что муж ни за что их не наденет. Однако Хрущев, явно наслаждавшийся этой игрой, громко заявил, что хочет взглянуть, как они будут сидеть. Сергей сфотографировал его в обеих шляпах, и снимки отправились в «Тайм» и «Литтл, Браун».

Надо сказать, что в Москве у Луи имелся высокопоставленный друг — не кто иной, как сам Юрий Андропов, занявший в 1967 году пост председателя КГБ. Луи сообщил Сергею Хрущеву, что познакомил Андропова со своими планами и даже предложил показать ему рукопись. Андропов с улыбкой отказался; однако благодаря его вмешательству советская контрразведка не препятствовала Луи и — по крайней мере до времени — не вмешивалась в историю с мемуарами. Это может показаться невероятным, однако известно, что Андропов тоже был «сложным» человеком: гноя диссидентов в лагерях и психиатрических больницах, он в то же время сопротивлялся реабилитации Сталина, которую не терпелось начать кое-кому из его коллег ⁴⁵.