Хрустальная сосна
Шрифт:
– Перелазь на стол, - приказала санитарка.
Я перелез, удивляясь, каким тяжелым и чужим стало мое тело. После нагретой каталки холодная поверхность хирургического стола обожгла меня, как лед. Желтые плошки ламп слепили, глядя прямо в лицо.
– Спусти трусы!
– последовала следующая команда.
– З…зачем?
– прохрипел я, стараясь оставаться спокойным, словно это что-то меняло.
– Положено!
– отрубила она.
Я покосился на девчонку с косичками. Странно, но в полумертвом состоянии я вдруг застыдился этого последнего движения.
– Давай-давай!
– закричала санитарка.
– Пошевеливайся,
Я повиновался, и меня тут же до подбородка укрыли чистой, холодной, хрустящей простыней, словно саваном… Кругом шла какая-то, судя по всему, привычная неспешная суета. Озноб колотил меня, и все тело дергалось в судорогах, сотрясая узкий хирургический стол так, что на нем бренчали какие-то железные детали.
Человек в железных очках распоряжался, отдавая краткие указания.
Что он - главный хирург тут, что ли, подумал я, трясясь под простыней.
– Вам так плохо?
– озабоченно спросил он, склоняясь к моему лицу.
– Н…нет, мне пр…осто х-холодно… Очень х-холодно…-пробормотал я, едва не прикусывая язык не попадающими куда надо зубами, и признался честно, хотя не собирался этого делать: - И… страшно…
– Озноб сейчас пройдет, - ответил врач, спокойно проверяя мой пульс.
– А бояться не надо… Вы ничего не почувствуете. Абсолютно ничего. Сейчас уснете, и проснетесь уже здоровым…
Он отошел от меня. Голова моя почти ничего не соображала, но я слышал обрывки разговоров где-то за моей головой. Какая-то женщина нагнулась ко мне и, прикоснувшись к лицу ледяными пальцами, посмотрела в зрачки.
Кожей я чувствовал, что в комнате жарко. От горящих ламп рефлектора, от рвущегося в окна лета и большого скопления людей. В короткий миг я даже успел отметить, что зеленая хирургическая пижама у женщины, смотревшей зрачки, надета на голое тело. Я понимал это умом - но меня скручивал адский, арктический холод. И я трясся, и ничего не мог с собой поделать.
– Может, все-таки дроперидол ему дадим?
– раздался где-то за моим затылком женский голос.
– Да не стоит, - возразил мужской, который показался знакомым, только я не мог вспомнить, откуда.
– Кардиограмма у него нормальная. А сейчас просто нервная реакция. Он же здоровый парень. Мужчина во цвете сил, можно сказать.
Это обо мне… во цвете сил, - понял я, дрожа, как заяц под мокрым кустом.
– А как наркоз будете делать?
– раздался ломкий юношеский басок, видать, на мою голову свалился отличник.
– Маску с закисью азота?
– Фторотаном. И без всякой маски, они уже давно не применяются.
Сначала просто усыпим, потом уже сделаем инкубацию… Инкубацию?
– подумал я, уже едва ворочая мозгами, но упорно цепляясь за реальность.
– Что я им - куриное яйцо, что ли?…
– Руку вытяните!
– надо мной показалось лицо в железных очках.
Я покорно выпростал чугунную руку и куда-то ее протянул.
– Не эту, здоровую…
Кто- то невидимый взял ее чем-то холодным, быстро распрямил и начал что-то делать, точно прикреплять зажимами. У меня уже не осталось сил повернуть голову и смотреть… Я лежал, как труп, глядя прямо вверх пред собой и не чувствуя режущего света. Врач опять склонился надо мной, посмотрел глаза и еще что-то.
– Евдокия Матвеевна, давайте гексенал!
– сказал он кому-то в сторону.
Снова произошло какое-то движение. Боже мой, сколько людей суетится вокруг
Вот теперь уже начинается, - с отчаянием понял я.
– Мама…Роди меня обратно…
И в тот же момент суета и разговоры утихли разом, словно кто-то повернул выключатель.
Доктор в железных очках неотрывно смотрел мне в лицо, словно хотел загипнотизировать.
И вдруг озноб прошел и я понял, что, кажется, перестал трястись. Мне стало очень тепло. Голова неожиданно прояснилась, а потом снова сделалась тяжелой. Но это была уже не прежняя навязчивая, бредовая тяжесть. А совершенно иная - теплая и ласковая усталость после ночной прогулки с любимой по залитым липовым дурманом июльским улицам. Обволакивающая и убаюкивающая, словно мягкое свежее одеяло. По телу, кругами разлилась истома, и мне вдруг стало хорошо-хорошо. Без всякой причины, как бывало только в глубоком детстве. Когда, лежа в кровати, делаешь последнее сладчайшее усилие прежде, чем отдаться во власть сну.
Кругом вновь зазвучали голоса. Они доносились невнятно, однако я их не только слышал, но и видел: они изгибались и растягивались, как в кривом зеркале, и все казалось ясным, хоть я и не мог разобрать ни одного слова. Желтые плошки светильника мигали, как совиные глаза. И лицо в железных очках, по-прежнему склоненное надо мной, тоже слегка расплылось. Его тоже сразу видел и слышал: оно звучало тихой добротой, желанием облегчить мои страдания… Теплая перина сна наваливалась, тормозя мысли и наливая тяжестью веки - и я как, в детстве, что было сил противился ей, стараясь подольше протянуть этот восхитительный миг, парить в невероятно чудесной пустоте между сном и явью…
Господи, как мне было хорошо в эти секунды!
Я улыбнулся доктору. Он что-то сказал, беззвучно шевеля губами. Невыразимое чувство переполнило мою голову. Никогда в жизни я не испытывал такого блаженства…
– Поедем… красотка… кататься…- громко, как мне казалось, выкрикнул я.
– Давно я те…
И вдруг все: глаза-плошки и добрые железные очки, и сам я в центре врачебной суеты - завертелось спиралью и слилось, стол подо мной полетел вниз и, догоняя его, я тоже повалился в бездонную и неимоверно приятную пропасть. И больше уже ничего не помнил.
*4*
Я открыл глаза.
Над головой белел потолок, по которому неподвижно бежал солнечный луч. День уже был в разгаре.
Голова раскалывалась. Боль пульсировала в висках, отдаваясь приступами тошноты. Тошнило, как никогда в жизни. Любое движение, любая мысль вызывала у меня такой позыв к рвоте, что я напрягался до потемнения в глазах, чтоб его погасить. И все тело, болело, и ломило каждой своей клеточкой, словно накануне меня отделали резиновыми дубинками. Во рту было сухо и гадко. Саднило горло, точно в нем застряла рыбья кость. Хотелось кашлянуть как можно сильнее, чтобы изгнать это отвратительное ощущение застрявшей помехи - но я боялся, как бы меня не вырвало.