Хрустальная сосна
Шрифт:
Отца я просто боялся огорчать. Я знал, что сердце его уже никуда не годно, несмотря на относительно нестарый возраст, и совершенно серьезно опасался, что увидев меня полуживым после операции и морального шока, среди больничного уныния, он просто сляжет с инфарктом. Конечно я понимал что рано или поздно он все узнает. Но путь это будет именно позже, чем раньше, - думал я. Пусть это произойдет, когда рука заживет и будет не такой страшной, а сам я выйду из депрессии и вернусь в нормальное состояние души. Я до сих пор верил в это.
А вот мама… В отношении мамы я знал совершенно точно, что ее приход не прибавит мне положительных эмоций. Да, конечно, она станет хлопотать вокруг меня, привезет хорошую одежду. Найдет у нас дома, а если нет- купит что-нибудь новое сама, до сих пор точно ориентируясь в
Если положить руку на сердце, то даже на Инне я поспешил жениться, движимый подсознательным желанием убежать из дому. Убежать хоть куда, лишь бы подальше от мамы. Чтобы расправить плечи и сбросить многолетний гнет, вдавливавший меня в землю. А у Инны имелась собственная - приготовленная на приданое - однокомнатная квартира. Где мы, конечно, начали встречаться по-взрослому и сделались близки. Слов нет, я влюбился в Инну почти сразу и любил ее до сих пор. Но любовь с самого начала была овеяна сладостью осуществимой возможности вырваться из собственной семьи и зажить нормальной человеческой жизнью.
Разумеется, Инна маме не понравилась сразу и не нравилась до сих пор. По маминому мнению, она слишком много времени уделяла собственной карьере, и слишком мало оставляла на меня. Мама считала, что с такой женой я был плохо одет, вечно голоден, и так далее. И кроме того, занятая наукой Инна мешала моему росту, оправдывая тезис, что карьера мужа находится в руках жены. Хотя лично я чувствовал себя превосходно. Честолюбивых помыслов у меня не было, я никогда не обольщался на этот счет, поскольку не видел в себе никаких способностей, которые позволили бы именно
Результатом маминого натиска стало лишь то, что мы практически перестали общаться. В редкие совместные встречи Инна была вежлива и ровна, но даже не пыталась играть перед ней роль невестки, которая слушает все, что скажет свекровь и уважает ее мнение. Она сама была исключительно сильной женщиной, и отношение моей мамы не представляло для нее никакого интереса. А я и сам предпочитал звонить родителям - и тем более приезжать с визитом - как можно реже. Потому что контакт с мамой отнимал у меня душевные силы. В любой ситуации она всегда умела найти нечто плохое, за что можно упрекнуть меня или Инну, посетовать на мою неудачно сложившуюся жизнь, и так далее. Зачем мне было это нужно? Незачем. И с родителями я не общался.
Оставшись вдвоем с отцом, мама его доконала. За последние четыре года у него он перенес два инфаркта. И я прекрасно знал их причину: тихая работа учителя рисования, стоявшего вдалеке от школьных интриг, не могла их навлечь. Мама забила отца, стерла его личность и уже почти уничтожила физически своим непрерывным моральным давлением. Видеть отца мне стало просто невыносимо. И если бы сейчас я сообщил родителям о своем состоянии, на меня бы обрушился поток отрицательных эмоций. Мама, разумеется, пришла бы в ужас и обвинила во всем именно Инну - хотя она-то как раз была меньше всех виновата в моем ранении. Но мама развила бы тему, что любящая жена не должна бросать мужа надолго, должна чувствовать издалека все с ним происходящее, должна, должна, должна… - ненавистное, хоть и довлеющее надо мной до сих пор слово "долг" входило в разряд ее наиболее употребимых. Мама довела бы ее до такой степени, что я сам бы в это поверил и лишился покоя. И поэтому я лежал один, самостоятельно изолировавшись от всех.
*-*
В больнице мне незаметно исполнилось двадцать пять лет. Имев несчастье родиться в разгар лета, я всю жизнь чувствовал себя обделенным на ту простейшую радость, о которой даже не задумываются люди, родившиеся осенью, зимой или весной. Потому что нормально провести день рождения во время каникул и отпусков практически невозможно. В раннем детстве его отмечали дома; но при той вечно нервозной обстановке, что царила в нашей семье, эти праздники приносили мне мало радости.
В школе и в институте у меня уже были друзья, но летом их никогда не бывало - или я сам оказывался где-нибудь далеко. Женившись, я стал отмечать праздновать с Инной - но в последние годы и она моталась где-нибудь по экспедициям. В НИИ, правда, как-то раз я устроил чаепитие в секторе, пригласив Славку - но оно прошло как-то невесело, поскольку рядом был начальник, при котором никто не мог расслабиться.
В итоге за свою не очень длинную жизнь я успел почти возненавидеть свою красную дату и ждал ее всякий раз с желанием, чтобы этот день поскорее прошел и остался позади. Потому что сколь разумным ни оставался бы человек, в собственный день рождения ему все-таки хочется нежданного чуда. А когда заранее известно, что чуда не будет, тянет вовсе вычеркнуть этот день из календаря, хотя в душе остается осадок горечи.
Этим летом я твердо рассчитывал, что отпраздную наконец в истинном кругу друзей -у костра, с песнями и весельем. Мне не хватило двух недель…
И сейчас, в больнице, я с особой горечью сознавал, что мне исполнилась четверть века - своего рода юбилей. Который, кстати, любой из моих соседей по палате наверняка отметил бы подобающим образом: с угощением, тайной выпивкой и прочими атрибутами. А я просто валялся на койке и мне не хотелось жить.
*6*
Однажды бессонной ночью я настолько устал от духоты и храпа, что тихо слез с койки и выбрался в коридор. Там присел на истертый диван у стены, где днем обычно собирались посетители и, опустив голову на спинку, закрыл глаза. И предался обычным думам об Инне и собственной судьбе.
Там меня и застал хирург Герман Витальевич, у которого, как оказалось, было ночное дежурство.
Увидев меня, сидящего с откинутой головой, он сильно испугался, решив, что мне стало плохо и я пошел за врачом, но не смог дойти.