Хрустальный грот. Полые холмы
Шрифт:
— Нет. — Он пожал плечами. — Но если бы он был жив, то давно бы уже объявился. Ты сам должен это понимать.
Я молчал.
— А если он жив, — продолжал дядя, пристально глядя на меня, — и все-таки не приехал, значит, и горевать об этом не стоит, так?
— Да, если не считать того, что, как бы низок он ни был родом или нравом, это могло бы избавить мою мать от многого. И меня тоже. — Я убрал руку, и мох распрямился опять, но цветы исчезли.
Дядя кивнул:
— Возможно, для нее было бы разумнее принять предложение Горлана или какого-либо другого принца.
— Что с нами будет? — спросил я.
— Твоя
— Нет!
Его брови вновь сошлись у переносицы.
— Это хорошая жизнь. Воина из тебя не выйдет, это уж точно. Почему же тебе не избрать судьбу, которая соответствует твоему характеру, и место, где ты будешь жить в безопасности?
— Не нужно быть воином, чтобы желать свободы! А если меня запрут в монастыре, пусть даже в обители Святого Петра, я совсем ничего не достигну… — Меня словно прорвало. Я говорил с жаром, но вдруг заметил, что мне не хватает слов. Я не мог объяснить того, чего толком не понимал сам. Я с надеждой посмотрел на дядю. — Я останусь с тобой. Если ты не найдешь мне применения… я убегу и поступлю на службу к другому принцу. Но мне хотелось бы остаться с тобой.
— Ну, о таких вещах рано пока говорить. Ты слишком юн. — Он поднялся на ноги. — Лицо болит?
— Нет.
— Тебе следует позаботиться о ране. А теперь пойдем со мной.
Он протянул мне руку; взяв ее, я пошел с ним. Камлах повел меня через фруктовый сад, прямо к арке, ведущей в личный сад моего деда.
Я замедлил шаг, не желая идти дальше.
— Мне туда нельзя.
— Ты уверен? Даже со мной? Твой дед занят приезжим королем и тебя не увидит. Пойдем. У меня есть для тебя кое-что получше падалицы с яблони. С утра здесь собирали абрикосы, и, проходя через сад, я отобрал из корзины лучшие.
С грациозностью большой кошки он шагнул под арку. И я последовал за ним мимо бергамота и лаванды туда, где, распятые у залитой солнцем стены, росли абрикосовые и персиковые деревья. От запахов фруктов и пряных трав клонило в сон, из голубятни доносилось томное воркованье. У моих ног лежал спелый бархатистый абрикос. Я ковырнул его носком сандалии, так что он покатился, открыв большое пятно гнили, вокруг которого копошились осы. Тень накрыла плод. Надо мной стоял дядя, в каждой руке он держал по абрикосу.
— Я же сказал тебе, что у меня есть кое-что получше, чем падалица. Вот. — Он подал один плод мне. — И если тебя станут бить за кражу, то им придется наказать и меня. — Он улыбнулся и откусил от своего абрикоса.
Я так и остался стоять с большим чудесным абрикосом в сложенной лодочкой ладони. Воздух в саду был знойный и неподвижный, и тишину нарушало лишь жужжанье насекомых. Плод отливал золотом и пах солнцем и сладким соком. Его кожица на ощупь походила на пушистое брюшко пчелы. Мой рот вдруг наполнился слюной.
— В чем дело? — спросил дядя. Голос его прозвучал встревоженно и раздраженно. Сок абрикоса стекал по его подбородку. — Парень, нечего стоять и разглядывать его! Давай ешь! С ним же все в порядке, верно?
Я поднял голову. Сверху на меня смотрели голубые, хищные, как у лисы, глаза. Я протянул ему абрикос:
— Мне он не нужен. Он черный внутри. Посмотри, все же насквозь видно.
Он резко втянул в себя воздух, словно
— Держись от меня теперь подальше, дьяволово отродье. Слышишь? Держись от меня подальше.
Он утерся тыльной стороной ладони и широким шагом направился к дому.
Я остался стоять на месте, глядя, как по горячей стене стекает абрикосовый сок. На сок опустилась оса, поползла по липкой дорожке и внезапно, жужжа, упала спинкой на землю. Полосатое тельце выгнулось, жужжание переросло в визг, когда оса отчаянно попыталась взлететь, и вот она затихла.
Этого я почти не видел, потому что к горлу у меня подступил комок, грозящий вот-вот задушить меня, а затем золотистый вечер словно поплыл предо мной, потерял очертанья и растворился в слезах. Это были первые на моей памяти слезы.
Мимо розовых кустов садовники шли с корзинами на головах. Повернувшись на пятках, я выбежал из сада.
3
В моей комнате не было никого — даже волкодава. Взобравшись на свою кровать и опершись локтями на подоконник, я стал смотреть в окно. Так я стоял долго, никто не шел; я был совсем один, а за окном дрозд свиристел в ветвях груши, и со внутреннего двора, из-за закрытой двери кузницы доносились глухие и мерные удары молота, и скрипел ворот, приводимый в движенье мулом, устало ходившим вокруг колодца.
Моя память слабеет. Теперь я уже не мог бы сказать, сколько времени прошло, прежде чем гул голосов и звон посуды дали мне знать, что на кухне начались приготовленья к вечерней трапезе. Не могу я припомнить и того, насколько сильно пострадал тогда от королевской десницы, но когда конюх Сердик распахнул дверь, а я оглянулся на звук, он остановился как вкопанный и сказал:
— Помилуй нас, Господи. Что ты делал? Играл в загоне для быков?
— Я упал.
— Ах, ты упал! Удивительно, почему пол всегда оказывается для тебя вдвое тверже, чем для других детей? Кто это тебя так разукрасил? Наш молочный кабанчик Диниас?
Когда я промолчал, он подошел ближе. Сердик был небольшого роста, с кривыми ногами, коричневым, словно дубленым лицом и копной светлых волос. Стоя, как сейчас, на кровати, я мог смотреть ему прямо в глаза.
— Вот что я тебе скажу, — начал он. — Когда ты немного подрастешь, я научу тебя кое-чему. Не обязательно быть высоким, чтобы взять верх в драке. Поверь мне, достаточно знать пару-тройку хитрых трюков. А их следует знать — особенно если ты ростом с воробья. Послушай, я могу справиться с молодцом, который вдвое тяжелее меня, и с женщиной тоже, если дело дойдет до борьбы. — Он засмеялся, отвернулся, чтобы сплюнуть, но вспомнил, где находится, и ограничился тем, что откашлялся. — Не думаю, что такому высокому парню, как ты, когда станешь взрослым, понадобятся в драке мои уловки, да и в обращении с девушками тоже. Сдается, у тебя останется шрам. — Он кивнул на пустой тюфяк Моравик: — Где она?