Хрустальный ключ
Шрифт:
Максудову только этого и надо было. Ах, на пару недель приезжал? Вот уж, пожалуйста, будьте любезны, его фамилию. И имя с отчеством. И, разумеется, откуда? И, если можно, то зачем? Пришлось Суздальцеву называть и фамилию, и имя своего постояльца-невидимки, и заверять Максудова, что своими собственными глазами он, Митрофан Анисимович, видел паспорт приезжего, так что никаких нарушений и погрешений против режима нету, а есть, напротив, полная чистота и порядок.
Максудов поблагодарил Митрофана Анисимовича за разъяснения, Митрофан Анисимович, довольный, проводил Максудова до калитки,
Назавтра Максудов принялся изучать вынутые из Суздальцева сведения. И что же оказалось? Не было в упоминавшемся кишлаке такого человека. Максудов встревожился: еще одно исчезновение?! Не слишком ли много исчезновений за отчетный период. И добился санкции прокурора на обыск у Суздальцева.
В комнатенке с топчаном обнаружился погреб, где хранилась полная выкладка дервиша, включая халат, чалму и даже коврик для совершения намаза. В том же погребе под грудой ветоши отыскали спортивный чемоданчик, в котором покоилась окладистая театральная борода. Суздальцев бубнил что-то о своей любви к художественной самодеятельности.
На этажерке в большой комнате, которую «супружница» Суздальцева неизменно величала залом, под самым большим из традиционных семи слоников Максудов заприметил сложенную вчетверо записку:
«Поторопите поставщиков с доставкой товара. Несоблюдение сроков повлечет убытки, а, возможно, и срыв операции».
На той же этажерке, среди книг по товароведению и бухучету с потрепанными переплетами и неразрезанными страницами, Максудова удивил элегантный томик «Пять столетий тайной войны». Раскрыл его и на титульном листе прочитал:
«Прими, Митрофан в поучение. Твой Яков».
Даритель не поставил даты, но Митрофан Анисимович сам назвал ее: «Это дружок мой приезжий Яков Максимович Сидоров к рождению меня удовольствовал, к двадцатому, стало быть, февралю». Фамилия звучала как вымышленная: Иванов, Петров, Сидоров. Наверняка Митрофан Анисимович брякнул первое, что ему в голову пришло.
Под клеенкой на кухонном столе Максудову попался тетрадный листок, который позже фигурировал в реестрах старшего лейтенанта как «безымянное стихотворение неустановленного поэта, начинающееся словами: «Юная и стройная красавица…». Как оказалось у него любовное послание Налимова Юлдашевой, Суздальцев не объяснил.
И, наконец, последнее подозрительное обстоятельство: яма, которую Суздальцев выдавал за будущий колодец. Странные очертания были у этого колодца. Вместо того, чтобы идти вглубь, колодец забирал вбок, в сторону дома. «Ет-то наука сложная, геодезия», — невразумительно бормотал Суздальцев. — Опять же, где грунт подсподручней, — ет-то своими руками пощупать надо». Но зачем ему было щупать грунт?
Суздальцев аж затрясся, выслушав Максудова: «Может, своего квартиранта похоронил?». «Клад искал, — хрипло признался он. — Легенда такая, стало быть, есть. Слух, стало быть, есть…».
Просмотрев протоколы обыска, Мистик прошелся по кабинету, что случалось с ним крайне редко: «Нужен почерк этого
В тот же день объяснительная Якова Михайловича, изобиловавшая многочисленными «глобально» и «локально», была передана графологам в добавление к бумагам, найденным у Суздальцева. Идентичность почерков в двух случаях была очевидна даже неспециалисту: объяснительную и дарственную писал один человек.
Автор коммерческой записки, по-видимому, старательно видоизменял почерк. Одни эксперты давали голову на отсечение: это рука Церковенко. Другие клялись всем, что им дорого и свято в этом мире: чья угодно рука, только не Церковенко. При этом и те и другие совали друг другу в лицо некие крючки и завиточки, перенесенные черной тушью на специальные клочки ватмана, и все поминали имена величайших графологов современности.
Решили дождаться меня: а вдруг помогут мои горные открытия. Абушка сообразил-таки, что Обидауд, попавшийся ему на одной еще дореволюционной военно-топографической карте, и есть Сусинген — тот Сусинген, что расположен выше Аламедина. Ну, а где Сусинген — там Налимов, там Арифов, там ответ на многие-многие вопросы.
2
Налимов-городской — не в пример Налимову-горному — был элегантно одет, чисто выбрит. Что ни слово, то «если вы, конечно, не возражаете», «простите великодушно» и «благодарю за внимание». Щедро высказывался о погоде, узких брюках, вышедших из моды, широких галстуках, вошедших в моду. Но чуть дело доходило до золотых монет или до мумиё, как он умолкал и только изредка раскошеливался на какой там нибудь мимический протест, вроде изумленно поднятых бровей.
Схема этой части нашего разговора выглядела примерно так. Я: «С какой целью вы инсценировали самоубийство?». Он изумленно поднимает брови. Я: «Зачем вы пришли в Аламедин?» Он разводит руками. И так далее. Со стороны порой могло почудиться, что он прилежно разрабатывает вместе со мной разговорник для глухонемых.
Тогда я изменил тактику. Я принялся рассказывать. Я изложил ему историю трех манускриптов, обрисовал маршруты, приводившие к основным природным хранилищам лекарственного вещества, подобного мумиё, но еще более редкого и значительно более могущественного, Я назвал ему адреса предполагаемых табибовских аптек и сберкасс, опуская только те детали, которые могли превратить это сообщение в путеводитель: на случай, если Налимов и на самом деле ничего не знает.
А Налимов внимательно слушал меня и посмеивался, противно выворачивая губы: ври, мол, дальше. И в паузах снисходительно цедил: «Да будет мне позволено так выразиться, я слышу бродячие фольклорные сюжеты!», «Простите, пожалуйста, великодушно, но вы уверовали в миф!», «Ценю ваше внимание ко мне, к знатоку народной словесности».
А я и в ус не дул: знай себе, продолжал говорить. Взялся за эпизоды из биографии Назыма Назаровича Налимова. По полной программе: детство, отрочество, юность. Но — не упоминая имен. Налимов нахмурился, внутренне подобрался, приготовился к отпору.