Хрустальный кубок, или Стеклодувы
Шрифт:
– Вот уж не думал, что буду гравировать бокал для самого короля, – признался дядя Мишель, застенчивый человек, который ни о чем, кроме своей работы, и не помышлял. – Этот день я запомню на всю жизнь.
– Совершенно верно, – поддержал отец, оборачиваясь к сыновьям. – Сегодня мы были удостоены великой чести и не должны этого забывать. – Он взял в руки один из бокалов и осмотрел его. – Это лучшее из того, что до сих пор нам удавалось сделать, Мишель, – обратился он к дяде. – Мы должны быть довольны. Если и ты, Робер, создашь со временем что-нибудь подобное, у тебя будут все основания испытывать удовлетворение. Я предлагаю сохранить этот бокал, этот кубок как семейный талисман, и если он не принесет
Робер в свою очередь внимательно осмотрел кубок. Все это, по-видимому, произвело на него сильное впечатление.
– Человек несведущий, – заметил он, – легко может принять вензель короля за первые буквы фамильного девиза. Хотя бы и нашего собственного. Но нам, я думаю, никогда не удостоиться такой чести.
Он вздохнул и возвратил кубок отцу.
– Мы не нуждаемся ни в каких девизах. Свидетельство нашей чести – это то, что мы, Бюссоны, создали своими руками. Подойди ко мне, Мишель. Разве тебе не хочется прикоснуться к бокалу на счастье? – Он протянул руку к младшему сыну, словно желая передать ему драгоценный сосуд, но Мишель отпрянул, яростно тряся головой:
– К-какое счастье? Он может мне п-принести только несчастье. Я не хочу к нему п-прикасаться.
Он резко повернулся и выбежал из комнаты. Я ударилась в слезы и бросилась было за ним, но матушка остановила меня.
– Оставь его, – спокойно сказала она. – Он только еще больше расстроится.
Она рассказала о том, что произошло в мастерской, отцу и дяде, которые не видели случившегося.
– Очень жаль, – заметил отец. – И тем не менее Мишель должен научиться владеть собой.
Он обернулся к дяде и заговорил с ним о другом, но я слышала, как Робер прошептал матери:
– Мишель – идиот. Он должен был тут же обратить все в шутку и рассмешить короля, чтобы тот смеялся вместе с ним, а не над ним. Сделай он так, все были бы довольны, включая его самого, и это стало бы самым ярким мгновением королевского визита.
Мать не разделяла этого мнения.
– Не каждый из нас, – проговорила она, – обладает твоей способностью что угодно обернуть себе на пользу.
Она, конечно, заметила, как брат принимал картинные позы, орудуя трубкой, слышала восхищенные возгласы дам из королевской свиты. Несмотря на неприятность с Мишелем, кубок все-таки принес нам счастье, что подтвердилось на следующий же день.
Мадам ле Гра де Люар отбыла из шато вместе со всеми своими слугами, и едва только улеглась пыль, поднятая колесами ее кареты, со стороны Кудресье показалась повозка совсем другого рода, направлявшаяся к нашим железным воротам. Это был увешанный кастрюлями и горшками фургон бродячего торговца – из тех, что разъезжают по округе, главным образом между Ферт-Бернаром и Ле-Маном, а рядом с возницей сидел, или, вернее, стоял, радостно размахивая руками, человек – знакомая фигура в пестром камзоле и пунцовом жилете, – на каждом плече у него сидел отчаянно орущий попугай. Это был мой брат Пьер. Отец, который был вместе с нами, так и застыл на месте, не в силах пошевелиться.
– Откуда, скажи на милость, ты явился? – строго крикнул он, когда брат выскочил из фургона и подбежал к нам.
– С Мартиники, – отвечал Пьер. – Там слишком жарко. Я не мог этого выносить и решил, что лучше уж, в конце концов, жариться у печи и дуть стекло.
Он подошел, чтобы обнять нас, но, как ни были мы счастливы его видеть, нам пришлось отступить назад из-за его страшных попугаев.
– Насколько я понимаю, – сказала мать, – та партия товара, которую дал тебе отец, не принесла богатства?
Пьер улыбнулся.
– Я не стал его продавать, – сознался
Бродячий торговец помог Пьеру вытащить из фургона сундучок, и брат, несмотря на возражения отца, открыл его тут же, на месте. Он не привез с Мартиники ничего ценного – одни только жилеты, целую кучу пестрых жилетов, которые там выделывают прямо на базарах, для каждого члена семьи.
Глава третья
К тому времени как мне сравнялось тринадцать лет, у моего отца под началом было уже четыре стекловарни. Он смог продлить аренду в Ла-Пьере, по-прежнему работал в Брюлоннери и Шериньи и, кроме того, взял на себя мануфактуру в Шен-Бидо, что расположен между Монмирайлем и Плесси-Дореном. Здесь, так же как и в Ла-Пьере, владелец предприятия, мсье Пезан де Буа-Жильбер, сдал его в аренду моему отцу, предоставив ему полную свободу действий и не вмешиваясь в дела. Сам он жил в своем шато в Монмирайле.
Стекловарня в Шен-Бидо, так же как и Ла-Пьер, скрывалась в гуще лесов; это было сравнительно небольшое предприятие – всего-то одна печь. Хозяйский дом и ферма прилегали непосредственно к ней, а лачуги работников лепились, вытянувшись в линию, с другой стороны.
Скромный, несколько даже примитивный, Шен-Бидо значительно отличался от грандиозного Ла-Пьера, окруженного великолепным парком; однако матушка с самого начала полюбила его и сразу же стала приводить в порядок хозяйский дом, желая сделать его подобающим и достаточно удобным жилищем для Робера, с тем чтобы он занял место мастера-управляющего при отце и начал набираться опыта на будущее.
Шен-Бидо находился в каком-нибудь часе езды от Ла-Пьера, и для меня было огромным удовольствием поехать туда вместе с матушкой на два-три дня, чтобы посмотреть, как идут дела у Робера.
Он к этому времени превратился в удивительно красивого молодого человека с прекрасными манерами. Отец мой, бывало, говорил, что манеры брата слишком уж хороши и, если тот не поостережется, его станут принимать за лакея. Робер всякий раз сердился и раздражался. «Отец совсем не бывает в приличном обществе и ничего не понимает в современных манерах, – жаловался он мне после очередной перепалки. – Если сам он имеет дело исключительно с купцами, работниками и мастерами, это не значит, что и я должен делать то же самое, ограничившись обществом одних только стеклодувов. Как он не понимает, что, вращаясь в более изысканных кругах, я получу гораздо больше заказов на наш товар, чем когда-либо удавалось добыть ему?»
Когда брат работал в Ла-Пьере и отец куда-нибудь отлучался, Робер при каждом удобном случае уезжал в Ле-Ман, где жизнь в то время била ключом; то и дело давались балы, выступали заезжие музыканты и артисты, и многие аристократы, которые обычно проводили время в Версале, считали нужным – это стало модным – держать открытый дом в провинции. Они принимали гостей в своих замках и особняках, соревнуясь друг с другом в том, чей салон самый блестящий. В те годы в моду вошли масоны, и, хотя я не скажу точно, тогда ли брат вступил в ложу или несколько позже, он постоянно меня уверял, что занимает твердое положение среди «вольных каменщиков» и что, если он выйдет из-под опеки отца и станет жить самостоятельно, ему будет легче уезжать и встречаться с друзьями всякий раз, как захочется. Матушка, естественно, ничего об этом не знала. Робер всегда был на месте, когда мы приезжали к нему с визитом, и она тут же погружалась с головой в дела стекольного «дома» – приводила в порядок конторские книги, хлопотала на ферме, заботилась о том, чтобы работники, их жены и дети ни в чем не терпели нужды. К тому же Робер стал отличным мастером, и она с гордостью отмечала высокое качество изделий, которые каждую неделю отправлялись в Париж.