Хрустальный кубок, или Стеклодувы

Дюморье Дафна

Была весна 1777 года. Срок аренды стекловарни в Ла-Пьере и шато, долгое время служившего нам жилищем, оканчивался. Сын мадам ле Гра де Люар, к которому перешло по наследству поместье, имел на него другие виды, и наша семья с тяжелым сердцем оставила красивый дом, где родились мы с Эдме и где выросли три наших брата, ставшие теперь юношами.

Мы с Эдме и, конечно же, Пьер и Мишель считали ле Гра де Люара захватчиком, посягающим на наши права: неужели только потому, что он сеньор и владелец Ла-Пьера, он считает себя вправе отдать имение другому арендатору или приезжать туда, чтобы жить там несколько месяцев в году? Стекловарня, которую мой отец из скромной домашней мастерской превратил в один из самых

значительных «домов» во всей стране, перейдет к другому мастеру и, скорее всего, снова захиреет в чужих неумелых руках. Наши родители смотрели на вещи философски, более спокойно, чем мы. Мастер-стеклодув должен всегда быть готов сняться с насиженного места и искать нового пристанища. В старину стеклодувы были бродягами, перебирались из одного леса в другой, нигде не задерживаясь больше чем на несколько лет. Мы должны почитать себя счастливыми, что выросли в Ла-Пьере, провели там все свое детство. К счастью, срок аренды Шен-Бидо, так же как и Брюлоннери, истекал еще не скоро – оставалось несколько лет, – так что семья могла выбирать, на чем остановиться.

Отец, мать и мы с Эдме перебрались в Шен-Бидо, а мальчики – Робер с Пьером – отправились в Брюлоннери. Мишель, которому к тому времени исполнился двадцать один год, решил какое-то время пожить вдали от семьи, чтобы набраться опыта, и стал работать в Берри, что возле Буржа. Все три моих брата, чтобы их не путали в деловых кругах, сделали к своей фамилии добавление: Робер стал называться Бюссон л’Эне, Пьер – Бюссон дю Шарм, а Мишель – Бюссон-Шалуар. Шарм и Шалуар были крохотные фермы, отошедшие моим родителям по их брачному контракту.

Матушке эти добавления к фамилии показались ненужными и нелепыми. «Ваш отец и его брат, – говорила она мне, – никогда не думали о том, что нужно друг от друга отличаться. Они были „братья Бюссон“ и довольствовались этим. Впрочем, если Роберу угодно называть себя Бюссон л’Эне, может быть, это позволит ему осознать лежащую на нем ответственность и остепениться наконец. Если он не в состоянии выбрать себе жену, которая бы его сдерживала, мне придется сделать это самой».

Я думала, что она шутит, ведь Роберу уже двадцать семь и он вполне способен выбрать жену самостоятельно. Поначалу я не поняла и того, что мамины участившиеся поездки в Париж вместе с отцом и стремление познакомиться с семьями купцов, с которыми у отца были дела, вызваны решением женить Робера.

Только после того, как все трое стали ездить вместе, останавливаясь в «Красной лошади» якобы для того, чтобы обсудить дела, касающиеся двух стекловарен, и матушка, возвращаясь домой, как бы случайно упоминала имя мсье Фиата, зажиточного торговца, у которого была единственная дочь, – только тогда я поняла истинную причину этих визитов.

– Какая она, эта дочь? – спрашивала я.

– Очень хороша собой, – отвечала матушка, в устах которой это означало очень многое. – И похоже, сильно увлечена Робером, так же как и он ею. По крайней мере, говорят они между собой без умолку. Я слышала, он просил разрешения нанести им визит, когда будет в следующий раз в Париже, что означает на будущей неделе.

Это было настоящее сватовство. Я чувствовала, что ревную, ведь до сих пор мне единственной Робер поверял свои тайны.

– Она ему скоро надоест, – отважилась заметить я.

– Вполне возможно. – Матушка пожала плечами. – Она полная противоположность Роберу, если не считать веселого характера. Черненькая, миниатюрная, большие карие глаза и локоны до плеч. На твоего отца она произвела большое впечатление.

– Робер никогда не женится на дочери торговца, – продолжала я. – Даже если это самая хорошенькая девушка в Париже. Этим он уронит себя в глазах своих изысканных друзей.

Матушка улыбнулась.

– А что, если она принесет ему в приданое десять тысяч

ливров? – спросила она. – Мы даем ему столько же, и твой отец уступает ему аренду Брюлоннери.

На сей раз мне нечего было ответить. Я отправилась к себе в комнату в самом дурном расположении духа.

Мой брат Робер не устоял перед щедрыми родительскими посулами и красотой двадцатилетней Катрин-Адели. Брачный контракт был подписан родителями жениха и невесты, и 21 июля 1777 года в церкви Сент-Совер в Париже состоялось бракосочетание Робера-Матюрена Бюссона с Катрин-Аделью Фиат.

Глава четвертая

Первый удар обрушился на нас три месяца спустя после свадьбы. Дядюшка Демере приехал в Шен-Бидо сообщить моему отцу, что Робер сдал Брюлоннери в аренду некоему мастеру-стеклодуву по имени Комон, а сам арендовал Ружемон – великолепный стекольный «дом» – и прилегающее к нему шато, принадлежавшие маркизу де ла Туш и расположенные в приходе Сен-Жан-Фруамонтель.

Отца это известие настолько ошеломило, что он отказывался ему верить.

– Но это правда, – настаивал дядя. – Я сам видел бумаги, подписанные и скрепленные печатью. Как и всех этих господ аристократов, которым принадлежат земля и расположенные на ней заводы, маркиза нисколько не волнует состояние предприятия. Ему важно одно: сдать завод в аренду и получить денежки. Ты ведь знаешь этот «дом». Он уже много лет работает в убыток.

– Этому необходимо положить предел, – сказал отец. – Робер разорится. Он потеряет все, что у него есть, и к тому же погубит свою репутацию.

На следующий же день мы отправились в путь – отец, мать, дядюшка Демере и я. Я твердо решила поехать вместе с ними, а моим родителям, слишком встревоженным тем, что случилось, даже в голову не пришло, что мое присутствие там вовсе не обязательно. Мы задержались на час-другой в Брюлоннери, чтобы отец мог поговорить с арендатором, мсье Комоном, и посмотреть подписанные документы, а потом поехали через лес в Ружемон, который был расположен в долине по ту сторону дороги, ведущей из Шатолена в Вандом.

– Он сошел с ума, – повторял отец, – просто сошел с ума.

– Это наша вина, – сказала матушка. – Он не может забыть Ла-Пьер. Воображает, что в двадцать семь лет способен сделать то, чего ты добился после многих лет тяжких трудов. Мы виноваты. Это я его избаловала.

Ружемон – поистине грандиозное место. Сама стекольная мануфактура состояла из четырех отдельных зданий, обращенных лицом к обширному двору. Здание с правой стороны предназначалось для жилья мастеров-стеклодувов, возле него была расположена огромная стекловарная печь с двумя трубами, за ней следовали склады и кладовые, мастерские гравировщиков, а напротив них – жилища для рабочих. Массивные железные ворота соединяли двор с английским парком, служащим фоном для великолепного шато. Отец надеялся застать сына врасплох, но, как это обычно случается в нашем тесном мирке стеклоделов, кто-то уже успел предупредить его о нашем визите, и не успели мы въехать во двор, как нам навстречу вышел Робер, веселый, улыбающийся и самоуверенный, как обычно.

– Добро пожаловать в Ружемон! – приветствовал он нас. – При всем желании вы не могли бы выбрать лучшего времени для визита. Только сегодня утром мы заложили новую плавку, обе печи у нас в действии. Видите, обе трубы дымят? Все рабочие до одного заняты. Можете пойти и убедиться.

Робер был одет не в рабочую блузу – обычный костюм моего отца во время смены, – на нем был синий бархатный камзол, который больше подошел бы придворному щеголю, разгуливающему по садам Версаля, чем мастеру-стеклоделу, когда он собирается войти в свою мастерскую. Мне-то показалось, что брат смотрится в нем ослепительно, однако, взглянув на отца, я смутилась: хмурое выражение его лица не предвещало ничего хорошего.