Хуже некуда
Шрифт:
— В первую очередь самим собой, как оно всегда и бывает. Где преданность, там и предательство. Без верности одного измена другого — всего лишь ловкий маневр. Открываешь человеку двери в святое святых, и ведь прекрасно знаешь, что у него за цель — гадить, и ничего больше, но ты все равно пускаешь, а потом, когда твой алтарь в дерьме, начинаешь плакать и жаловаться! Так поступают малодушные трусы, если боятся покончить с собой.
— Ахинея какая-то. — Полупрожеванные религиозные изречения заставили Азафрана барахтаться, словно в омуте.
— Ты-то что понимаешь? — воскликнул Саенц
— Эй, ребята, — вмешалась де Зубия. — Какой здесь хек вкусный! Хватит вам, выше нос!
Супруг окатил ее таким взглядом, словно та предложила истязать младенца.
— Ну хорошо, — вздохнула жена. — Что у тебя на уме?
— Ничего. А что-то должно быть?
— Веселенькое дело! Сам же говорил: пора потолковать. О чем, дорогой? Ни о чем?
Патруль, один из самых кротких, самых чутких, самых отзывчивых людей в мире, внезапно лишился терпения, сам не понимая почему.
— Расхныкался, кретин, — произнес он тихо, но очень твердо. — Продал душу, а теперь ноешь. Отхватил машину и надеешься на полный счет в банке? Вылакал вино и удивляешься пустому бокалу? Просадил в карты свой дом и собираешься там спать? Чтобы трахаться с чертом, нужен керамический зад.
Откуда только что взялось? Если вы думаете, что последняя фраза относится к разряду забытых пословиц, то заблуждаетесь. Керамика в данном случае — всего лишь испытанный веками символ прочности. По крайней мере на Саенца это подействовало.
— Ах так, теперь ты заодно с гороховыми шутами? Подпеваешь их мерзкому визгу?
Де Зубия обернулась к Азафрану и красиво выгнула бровь, точно Коломбина. Очевидно, муж не рассказывал ей о бандитах с Лисарьеты. Но и Патруль не собирался просвещать даму на сей счет. И она повернулась к супругу:
— Ну ладно, выкладывай.
— Лучше тебе оставаться в неведении, — угрюмо хмыкнул Акил. — Иногда вступаешь на скользкую дорожку, сам того не замечая. Гуляешь себе, гуляешь. Издалека все так интересно. Потом опускаешь глаза, и вдруг оказывается: ты на узенькой дамбе посреди ужасной трясины. Обернешься — дорожка твоя утопла в грязи. Смотришь вперед…
— Да, да, да, — перебила Перлита. — Что за гороховые шуты?
— Если бы ты знала. И ты тоже, Патруль. Трахаться с чертом, говорите? Так оно и есть, только вам не понять.
— А ты все же попробуй, скажи, — подначил Азафран. — Может, не настолько все и страшно?
— Знаете, что меня утешает? Я всегда был один. Всегда-всегда, — кивнул он после раздумья, словно мысленно проверил на всякий случай парочку эпизодов, хотя бы косвенно противоречащих данной идее, и, к полному своему удовлетворению, нашел их неубедительными. — Сколько себя помню, одинешенек как перст… — Де Зубия собиралась возразить, но Патруль мягко накрыл ее руку. — Да уж, вам этого в толк не взять. Вот почему я одинок. Если бы вы понимали, все было бы иначе.
— Тогда и нечего было бы понимать, как сейчас, — завелась Перлита.
Не дожидаясь, пока супруги завязнут в очередном дурацком споре, Азафран решил вернуть их к реальности.
— Друг мой Акил, перед нами два вопроса. Вот сидишь ты здесь, и рядом — два самых преданных, самых, я бы сказал, близких человека. Проблема первая: считаешь
— Думаю, вы вообще ни рожна не знаете. Вам неизвестно, какова цена. Конечно, награда у всех перед глазами: знаменитейший, величайший, имя, навеки вписанное в историю велоспорта! Ну да. Все верно. Только я ли это, когда я встаю по утрам, когда м'oю уши, спускаюсь в магазин за газетой, чешу свои яйца, пью кофе, включаю телик и вижу взрыв на улице, когда целую жену, ласкаю дочку? По идее должен быть я. Акил Саенц. А на самом деле — ничто, пустота в глянцевой журнальной оболочке. Меня нет, ребята, я вывернут наизнанку через собственную задницу. Хотя бы он предупредил, что заберет хлеб насущный, оставив лишь землю обетованную… Я теперь даже тела своего стыжусь. До того стыжусь, до того, что…
— А, ну, это не беда. Вот если бы у тебя нашли рак толстой кишки…
И вновь Азафран заговорил, не подумав. Само вырвалось. Надо же было сдвинуть разговор с мертвой точки.
Акил сделался похож на мумию.
— Что ты знаешь?!
Перлита закрыла ему рот ладонью, напоминая, что не следует повышать голос. В этот миг занавес раздвинулся, и появился Флейшман.
Невозможно, чтобы он просто проезжал мимо — человек, чей дом расположен полутора тысячами километров севернее. Удивительно, как он догадался, где нас искать, когда час назад мы сами не ведали, где окажемся. И еще непостижима глубина людского самообмана. Патруль начинал верить, что Саенц и впрямь считал свое положение засекреченным ото всех.
Опустившись на свободный стул, Микель заказал вина, немного хлеба и острые сосиски местной кухни. Подслушивал снаружи? Нет, навряд ли. Все это время Азафран держался начеку и, уж конечно, приглядывался к теням на занавеске.
Доктор улыбнулся присутствующим. Сверхчистые линзы его затемненных очков отсвечивали розовато-лиловым, и Патрулю на секунду почудилось, будто он видит в них отражение глаз Акила. Иридасея проснулась и захныкала.
— Позвольте мне. — Флейшман пружинисто вскочил с места, вынул девочку из коляски, и малышка тут же затихла.
Мужчина окинул взором опытного знатока ее крохотную фигурку, пощупал хрупкие предплечья, провел пальцем по ножкам, заглянул в глаза. Иридасея разулыбалась, с избытком вознаграждая Микеля за его старания.
— Само совершенство, — восхитился тот. И, посмотрев на супругов, добавил: — Впрочем, как же иначе?
— Отдай ребенка матери, пожалуйста, — проговорил Саенц, как если бы общался с недочеловеком.
Флейшман легко исполнил его просьбу. Перлита сразу же расстегнула платье и принялась кормить малютку.
— Не возражаете? — улыбнулась молодая мать.
— Что вы, сеньора Саенц, — оскалился в ответ Микель. — Мир и населен благодаря женщинам. Мысль о них наполняет меня, если вам интересно, чувством неописуемой признательности. Даже плакать хочется.
Перлита покачала головой и растянула губы в холодной улыбке:
— Но я не сеньора Саенц. Я де Зубия.
— А, ясно.
Официант принес Флейшману его заказ и удалился. Микель поднял руку, словно прося тишины на собрании: