Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Вы не чувствуете себя полькой?
— Пожалуй, нет. Я еще до войны прониклась отвращением к подобного рода определениям.
— Хорошо. Чего же ради вы хотите знать, кто я такой?
— Потому что хочу хоть немного быть готовой к временам, которые надвигаются.
— Вы выйдете из убежища?
Сабина задумалась.
— Я нахожусь, вернее, вполне могу оказаться в несколько ложном положении.
— Женщина найдет выход из любого положения.
Сабине явно требовалось время, чтобы обдумать ответ.
— Почему вы не доливаете самогона в кофе?
Януш
— Если уж на то пошло, я предпочел бы просто самогон.
— Значит, у меня остался второй вопрос, — сказала она, испытующе глядя на Януша.
— Какой был второй вопрос?
— Уже не помните? А хвастались, что у вас хорошая память. Да ведь второй вопрос был очень простой: как вы пережили революцию? Он относится к области воспоминаний. У вас ведь хорошая память, надо только вспомнить.
— А вы хорошо запомните то, что я буду говорить?
— Не беспокойтесь. Не слишком хорошо. Я не напомню вам об этом…
— А я не боюсь. На моей совести нет никаких грехов. Разве только чересчур прохладное отношение к друзьям… А может, напротив, слишком горячее… Я влюбился. И это было хуже всего.
— Это случилось весной? — спросила Сабина не без иронии.
— Ваши вопросы становятся все язвительнее. Еще несколько таких замечаний, и я окончательно смогу ответить на первый вопрос… самому себе. Разумеется, была весна.
— Вы думали только о себе?
— Нет, как раз наоборот, я думал только о ней.
Януш чувствовал, что самогон действует на него. Он перегнулся через стол и произнес:
— Вы только послушайте. Я расскажу вам все. Давно уже я не говорил об этом.
Держа перед собой стакан с самогоном, Януш уставился на него.
— Впрочем, это не была весна революции. Это было год спустя. В восемнадцатом году…
Женщина устроилась поудобнее на табуретке, как бы готовясь выслушать интересную историю.
— Неужели она была так красива? — спросила Сабина.
Януш минуту раздумывал, не сводя глаз с зажатого в руке стакана, словно видел в нем отражение Ариадны. Не той Ариадны, какой она стала впоследствии — грузноватой, с расплывшимися чертами лица — и которую время, не старя, все заметнее лишало красоты. Ариадна никогда не являлась в его воспоминаниях раздобревшей стареющей женщиной, какой он встретил ее в Риме. Она всегда оставалась для него молоденькой девушкой в белом платье и в обманчивом сверкании мишуры.
О темный парус В зеленой дали…— Я, естественно, не могу описать вам, какой она была. Она стоит у меня перед глазами молодая. Впрочем, несколько лет назад я как-то был в Одессе. И встретил там чудесное существо, которое оказалось ее племянником. Он пел на сцене… И был гораздо красивее ее. Но как он выглядел, я тоже не смогу рассказать. Мне кажется, что самым большим достоинством Ариадны…
— Ее звали Ариадна?
— Ариадна Тарло. Мне кажется, что самым большим ее достоинством была особая прелесть — не просто женское обаяние, а очарование, присущее только русским женщинам… Родители
— Она была артисткой?
— Не знаю. Нет, пожалуй, нет. У подлинного артиста, что бы он ни делал, — все по нем, все облегает его, как тонкая перчатка руку. А у Ариадны все было ненастоящее. Нет, не только ненастоящее, а даже искусственное. Factice, — как говорят французы. И вся ее жизнь была ненастоящая.
— Как это жизнь может быть ненастоящей?
— Видите ли, вам этого не понять. Ваша жизнь очень страшная, интересная, кипучая — и самая что ни на есть настоящая. Увы, все то, что вы переживаете, подлинно. Вы не знаете, не можете этого понять. — Януш задумался. — Нет, при некотором усилии вы все-таки поймете. Ведь, может, и вас научил опыт, и вы по своей — как бы это выразиться? — работе убедились, что порой говорится одно, а в действительности происходит совсем другое. Или иначе: когда не чувствуешь, что делаешь, теряешь какой-то внутренний контакт. Человек, который чувствует, что он делает, гармоничен. Брат ее был совершенно гармоничен. Он принимал участие в революции. Он делал то, что чувствовал и что понимал. Между его ощущением правды и тем, что он делал, не было зазора. Я останавливаюсь на этих вещах, ибо вас они наверняка заинтересуют в связи с вашими раздумьями о будущем.
— Наверняка заинтересуют.
— Пожалуй, самое лучшее для человека, когда у него нет такого зазора. А у Ариадны все было совсем иначе. Все, что она делала: сперва декламация, потом ваяние, декорации в парижских театрах — все это было не то, что она чувствовала. Она совершила огромную ошибку — бежала от своей судьбы. Нельзя уйти от своей судьбы.
— Вы верите в судьбу? Или в бога?
— Я не верю в громкие слова. И прошу вас, постараемся обойтись без них.
— Да и я тоже не люблю громких слов. Не верю в них.
— О, я думал иначе. Мне казалось, что вам должны быть по душе громкие слова.
— В эту минуту?
— Эта минута преходяща.
— Но она скажется на последующих…
— Возможно. Порой надо освобождаться из-под власти преходящих минут. Нет, не будем пользоваться такими высокопарными сравнениями. За бутылкой самогона так легко впасть в пафос.
— Нет, пафоса не нужно, — произнесла интеллигентная брюнетка, которая еще совсем недавно была просто чернявой бабой.
— Все у нее поэтому выглядело фальшивым. Даже то, что она переживала по-настоящему.
— А что же она переживала по-настоящему?
— Ага! Вот этого я и не знаю. Думаю, что она была по-настоящему религиозна. — Януш вздохнул. — Если бы я знал в свое время, то, возможно, был бы теперь спокойнее.
Сабина внимательно посмотрела на него.
— Что же вас тревожит?
— Не ловите меня на слове, — сказал Януш так, словно перед ним сидело множество собеседников: видно, у него двоилось в глазах. — Я не тревожусь. Только…
— Вас мучают угрызения совести?
— Нет. Я говорю себе, что для этого нет ни малейшего повода.