Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
Спыхала выпрямился.
— Может, застрелить ее?
— Ах, нет. Губерт хотел ее застрелить. А я, идиотка, не дала.
— Вы немножко преувеличиваете, — попробовал улыбнуться Спыхала.
С улицы Гортензия все еще доносилась стрельба.
В пустых комнатах вдруг раздались гулкие шаги. Кто-то блуждал в потемках, наконец нашел дверь в комнату Эльжбеты и локтем толкнул ее. Дверь резко распахнулась, и маленький Кацусь едва не растянулся на пороге.
— Пани, пани! — закричал он, не очень-то хорошо владея собой.
Обе руки его были вымазаны чем-то
— Что случилось?
— Ты ранен?
— Нет, это не моя кровь. Пуля у меня шапку сорвала. Ну идите же, идите скорей… — сказал он, обращаясь к Спыхале.
— Что? Куда?
— Я вел пана поручика, а он упал и лежит. Здесь, около Ведля. Я не могу сдвинуть его с места. Идите же скорей!
Спыхала направился к дверям.
— Хорошо, ты иди впереди. Только осторожно, а то темно.
— На дворе светлей, — сказал Кацусь уже более твердым голосом. — Те танки горят еще.
Эльжбета, казалось, начала трезветь.
— Это Анджей? — спросила она.
— Да, наверно, Анджей. — Спыхала уже шел к двери.
— Да, поручик Анджей, тот, который только что здесь был, — голос Кацуся доносился уже из темноты. — Он шел, а теперь лежит, и я не могу сдвинуть его с места.
На лестнице, в темноте, сидели какие-то люди. Их было много, Казимежу пришлось протискиваться.
— Что вы тут делаете? — спросил он.
— Ждем, — прозвучало в ответ. В голосе сказавшего это слышались скорбь и ирония.
В углу двое при свете кучерского фонаря, в который была вставлена свечка, отбрасывавшая свет на их склоненные лица, играли в карты. В их руках шелестели банкноты, золотая монета с тихим звоном ударилась о каменную ступеньку. Это были спекулянты валютой с площади Варецкой.
— Чего вы ждете? — спросил Спыхала.
— Лучших времен, — отозвался чей-то голос из другого темного угла.
Только в самом низу, в подворотне, Казимеж почувствовал прикосновение пушистого меха. Рядом с ним шла Эльжбета.
Казимеж наклонился к ней. Прошептал:
— Вернитесь. Зачем вы пошли?
Но Эльжбета, казалось, снова впала в какое-то беспамятство.
— Я не видела, как упал Юзек, — говорила она, — я не видела, как он упал.
Спыхала только плотно сжал губы в темноте.
— Юзек упал на ворох люцерны, — сказал он скорее всего самому себе, — я видел его уже после боя.
Кацусь бежал впереди, как автомат, повторяя одно и то же жалобным, плаксивым голосом:
— Идите, идите!
Не заботясь о безопасности, прошли они по Шпитальной. У магазина Ведля Кацусь опустился на землю.
— Пан поручик! — проговорил он очень резким, очень твердым голосом. — Пан поручик!
Спыхала нагнулся. На тротуаре лицом к земле лежал Анджей. Он был без шапки, волосы спутались. Слабый свет от догоравших уже танков доходил и сюда. Эльжбета упала на колени.
— Что вы делаете? — неуверенно проговорил Спыхала.
Он просунул руки под тело и перевернул его лицом вверх. Эльжбета склонилась над ним. Анджей был мертв. Спыхала выпрямился и откашлялся.
— Скажите, — все повторял он, — это труп? И больше уже ничего? И больше уже ничего?
Спыхала положил ему руку на плечо.
— Пан поручик мертв, — сказал он мягко.
Эльжбетка еще ниже склонилась над лицом Анджея.
Его огромные голубые глаза были раскрыты. В их белках поблескивало розовое пламя догорающих танков.
Глава шестнадцатая
Эпилог и продолжение
I
Было шесть часов. Как и всегда в эту пору, Рио окутывал густой голубоватый сумрак и, пока не вспыхнули фонари, был виден широкий простор океана и высокие волны, которые подымались из глубин и шли к берегу. Было очень жарко, хотя недавно прошел дождь. Пан Голомбек сидел на веранде маленького домика, прилепившегося к горе над амфитеатром великолепных зданий Копокабаны, и тяжело дышал, уставясь на синий простор, видневшийся из-за кровель. Впрочем, он и сам не знал, на что смотрит, и не понимал, что с ним творится. Потом, кое-как придя в себя, поднял руку и включил электричество. Свет лампы выхватил из мрака деревянную мебель и циновки, которыми была устлана веранда. В домике никого не было. Вычерувна и Колышко только что ушли в город, они готовили какой-то спектакль.
Перед уходом они отчаянно повздорили. Колышко уверял Галину, что ей не следует приглашать для участия в своем спектакле некоего польского актера; ведь он скомпрометирован, был коллаборационистом и к тому же в Бразилию приехал совсем недавно. Галина издевалась над щепетильностью Керубина.
— Ты рехнулся! Можно подумать, что я в восторге от коллаборационизма! Но неизвестно еще, как бы поступил ты, если бы остался на родине, — говорила она своим низким голосом, надевая в передней шляпу, точно ей была нипочем чудовищная жара экзотического города.
Колышко не уступал.
— Но ты же не сможешь играть на родине, когда мы вернемся, — сказал он запальчиво.
Вычерувна остановилась перед ним и смерила его взглядом с головы до ног.
— Почему ты всегда говоришь вещи, в которые сам не веришь? — спросила она, цедя слова сквозь стиснутые зубы. — Ведь ты прекрасно знаешь, что мы не вернемся на родину. Ну что мне там делать?
— Шифман писал тебе, — бросил Керубин уже менее уверенно.
— Плевать мне на его писанину, я не желаю играть для большевиков, — безапелляционно заявила Вычерувна. — Я буду играть здесь!
— Ты не знаешь португальского, — заметил Колышко. — Торчим тут четыре года, а ты ни словечка не выучила.
— И все-таки выучу, — упрямо возразила актриса. — Через год выступлю в «Электре» на португальском языке. Они тут никогда еще не видывали «Электры». Посмотришь, как все завоют от восторга…
— Пан Франтишек, — обратился Керубин к Голомбеку, — мы выйдем на минутку в кафе, надо обсудить предстоящее выступление Галины. Вы посидите дома?
Голомбек буркнул:
— А куда мне идти?