Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Ты не всегда так говорил о нем, — начал терять терпение Губерт.
— Конечно, нет. Я считал Алека другом. Но эта его мазня! Хуже нет, когда друг — неудавшийся артист, не знаешь, что ему сказать.
— У Алека есть способности.
— Да что ты выдумываешь! — фыркнул вдруг Анджей. — Способности! Вот у Бронека был талант. В гетто он писал еще лучше. То есть рисовал, ведь он не писал красками. Да, погиб… Это был талант. Все, что он делал, — это было что-то такое… Ну посмотри вот на эту женщину. Он поднял свечу и осветил один из актов Бронека. Маленькая,
— Погиб, — повторил Анджей. — Ты понимаешь это слово?
Губерт не отвечал. Зато заговорила Геленка:
— Это было преступление — допустить, чтобы сгорели те дома. Пекло, а рядом Луна-парк.
— Геленка считает, — словно объясняя, обратился Анджей к Губерту, — что мы должны были выступить тогда, а не сейчас. Что нельзя было допустить уничтожения гетто.
Губерт внимательно посмотрел на Геленку.
— Это зависело не от нас, — сказал он.
— А сейчас? — пожала плечами Геленка.
— Сейчас тоже не от нас.
— А что зависит от нас?
Анджей пожал плечами.
— Ничего.
Губерт, словно отвечая Анджею на давно заданный вопрос, проговорил:
— Погибнуть? А не все ли равно как? Анджей на мгновение задумался.
— Ладно. Разумеется, все равно. Только те, которые погибают, всегда уносят с собой частичку чего-то, что мы должны знать. Они утаивают частицу своей собственной, а значит, и нашей жизни. Бронек унес с собой много картин, актов…
Он взглянул на Геленку, которая сидела, наморщив брови, и упорно смотрела на пламя свечей.
— И потом, мы ничего не знаем, — медленно проговорил он. — Женщина, которую там, во дворе, застрелили мои ребята, это Кася из Пустых Лонк. Каким чудом оказалась она здесь, зачем пришла сюда, откуда взялась — об этом я уже никогда не узнаю. Раз только и видел ее во время войны. И она все унесла с собой…
— Кася? — удивилась Геленка. — Как так?
— Не знаю, — повторил Анджей. — И если кто из нас погибнет, — Анджей разговорился, — то тоже заберет с собой кучу таких вещей, о которых никогда не говорилось. Я думаю, что в голове парня, в которого попадает пуля, все эти вещи собираются и пролетают, как фильм, пущенный со скоростью трехсот километров в секунду; весь фильм о том, что осталось невысказанным. Я говорю даже не о том, что он должен был сам себе сказать, но о том, что он не сказал даже самому себе. Мне кажется, что самое страшное проклятие человека — это то, чего он сам себе не мог сказать.
Геленка внимательно посмотрела на Губерта. Тот сидел с закрытыми глазами, жар все сильнее одолевал его. Она пожала плечами.
В промежутках между словами Анджея — Анджей говорил медленно, то и дело обрывая фразы и даже отдельные слова, — слышен был шум дождя и шелест воды в водосточной трубе. Это создавало какое-то деревенское, спокойное настроение. Геленка перевела взгляд с Губерта на Анджея. Она с удивлением смотрела на него: никогда еще не видела она
— У человека столько этих «проклятий», — сказала она.
— А самое большое — желание дознаться правды, — неожиданно, деревянным голосом проговорил Анджей.
Геленка засмеялась.
— Правда! Что это такое — правда? Правду забрала с собой твоя Кася и скачет на ней меж облаков. Какой же ты наивный, Анджей. Все мы словно в математическом уравнении — да и не сами мы извлекаем из себя корни. За нас это делает история.
— Это ты наивная, — обиделся Анджей. — Я не математический символ, меня нельзя пересчитать. Я существую…
Геленка пожала плечами.
— Через миг можно перестать существовать.
— Конечно. Но я есть и буду чувствовать, что я есть, до последнего мгновения. А то, что я есть, — это и значит, что я человек. Я чувствую, что я есть.
Губерт открыл глаза.
— Счастливый, — сказал он. Голос его изменился. — А я вот не чувствую, что я есть. Да, не чувствую, что я есть.
— К чему ведет нереальность мира? — словно у самой себя спросила Геленка.
— К нереальности поступков, — подытожил Анджей.
— Но ты же не можешь сказать, что мои поступки были нереальны?
— Они были жонглированием. Игрой, не реализмом.
— Сейчас тоже есть игры: в полицейских и воров, — сказал Губерт.
Геленка испуганно посмотрела на него. Губерт встал и прошелся по комнате.
— Послушай, Анджей, зачем нам играть в слова? — сказал он. — Это же бесполезно. Разве не так?
Анджей пристально всматривался в пламя свечи. И вдруг заговорил:
— Но зато мы войдем в историю. Как входят в историю? Мы не знаем. Что такое история? Тоже не знаем. Знаем только, что наши действия вызовут определенные изменения в материальной действительности. Человек входит в историю тогда, когда он оставляет после себя материальный след. Мы оставим после себя материальный след — уничтоженный город. Это все.
Губерт стоял не двигаясь и нерешительно улыбался. Трудно было понять, что значила эта его улыбка.
— Я иначе представляю себе историю, — сказал он.
— Можешь представлять ее себе, как хочешь. Раз уж мы, необученные и невооруженные, начали борьбу, мне совершенно все равно. История, опирающаяся на мистификацию, — это вовсе не история. Или грустная история.
— Грустная история, — повторила Геленка.
— А что будет с нами? — спросил вдруг Анджей.
— Народ останется, — вполголоса проговорил Губерт.
— Да, но что будет со мной? — Анджей разволновался. — Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение? Падалью. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.
— Прекрати истерику, — нетерпеливо проговорила Геленка. — Тебе же сейчас вести ребят.