Хвала и слава. Том 2
Шрифт:
— Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
— Это я должна тебя спросить. Ты стал так далек от меня.
Анджей оставил ее, отошел к окну.
— Но ты ведь, наверно, понимаешь… — сказал он тихо.
Оля застонала, словно от боли.
— Дети не должны судить родителей.
Анджей повернулся к матери.
— Кто любит, тот имеет право судить.
Оля прижала руки к сердцу.
— Если вообще кто-нибудь имеет право судить на этом свете.
— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама,
Большие глаза Анджея смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.
— Я очень люблю тебя, мама, — сказал он глухо.
Оля резко вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, быстро выбежала из комнаты.
С минуту Анджей стоял молча. Потом начал собираться, поглядывая на часы.
— На Мокотов к девяти уже не успею, — сказал он себе.
Но он не торопился. Стоя перед зеркалом, старательно натягивал перчатки и смотрел на свое отражение. Лицо его очень исхудало, глаза беспокойно блестели.
«Что сказал бы обо всем этом отец?» — подумал Анджей, отходя от зеркала.
Глава тринадцатая
Еще один концерт
I
Какими путями Брошек выбирался из гетто — известно было только самому Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.
Обычно он оставался ночевать. Ему отвели комнатушку рядом с комнатой Анджея, но Анджей прекрасно знал, что Броней проводит ночи у Геленки, и думал, что в доме все уже догадываются об этом. Однако он ошибался: ни панне Текло, ни Оле не приходила в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом.
Ничего не рассказывал Бронек и о своем пребывании в гетто, а настойчивые расспросы предупреждал словами: «Не хочу сейчас думать об этом». И все уважали его молчание, тем более что и правда никому не хотелось думать об ужасах, если все равно ничем нельзя помочь.
Такова была общепринятая «теория». Анджей не разделял ее, однако в последнее время был так занят, вернее, до такой степени оглушен событиями, что сам не замечал, как становился все более равнодушным. Он не любил встречаться с Бронеком. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не оставался нигде на ночь.
Вместо рассказов Бронек приносил из гетто свои эскизы и рисунки. Видимо, он нашел какой-то легкий путь из гетто. Предполагали, что он шел прямо через Сонды и что там у него был знакомый полицейский, который пропускал его. В общем все это казалось настолько фантастичным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.
Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось даже проносить контрабандой большие листы картона. Он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала обособились от молодежи, а панна Текла, не перестававшая вздыхать по Алеку, уединялась в своей комнате.
Молодые люди собирались в комнате Анджея и старательно делали вид, что во всем, что они совершают
В те дни в Варшаве появились разнообразные вина, вытащенные из старых подвалов; были и трофейные, вывезенные немцами из Франции, совсем не известные в Польше напитки (например, «Мари Бризар»). В бесчисленных комиссионках и кофейнях всегда можно было найти что-нибудь любопытное.
Однажды в каком-то ресторане бармен (до войны это был один из известных режиссеров кино) вытащил из-под прилавка бутылку старого рейнского, совсем особенного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не пробовал. У этого красного вина был такой аромат, что, когда откупорили бутылку, комната Анджея наполнилась запахом каких-то цветов.
Геленка назвала это вино «кровью героя» — Анджей терпеть не мог в сестре ее цинизма. Тем не менее все напились допьяна этой «кровью героя».
То было в середине апреля 1943 года. В этот вечер Бронек пришел более чем всегда оборванным и был до такой степени возбужден, что ему с трудом удавалось владеть собой и спокойно беседовать о живописи и искусстве. Он упрямо цеплялся за эти темы, желая скрыть то, что занимало его мысли. Невозможно было не напиться в таких условиях.
Рисунки Бронека ни в какой степени не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни «мадонн из гетто», ни умирающих или умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Правда, может, он и делал их, но не выносил из стен гетто.
Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые рисовались явно с натуры — об этом говорила их худоба, — но на большей части его картонов, больших и маленьких, лежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка рассматривала эти рисунки молча, но Анджей не мог сдержать своего удивления.
— Странно, — сказал он, — как можно сейчас больше всего интересоваться красивым телом?
— Просто поворот в технике к Гизу, — равнодушно ответил Бронек.
— Тебя сейчас может интересовать техника рисунка? — Анджей пожал плечами.
— А почему бы и нет? Это лучше чего-нибудь другого.
— Удивительная сила воли.
— А может быть, это, наоборот, слабость?
Снова выпили по рюмке «крови».
— Видишь ли, там, кроме всего, — Бронек впервые коснулся того, неизвестного им мира, — там, кроме всего, есть жизнь. А помнишь, что я сказал когда-то, когда Губерт купался в Висле? Как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?
Анджей вдруг взял Бронека за руку.
— Послушай, что я скажу тебе, — он серьезно посмотрел на него, — оставайся. Не возвращайся туда завтра… никогда. Мы тебе поможем.
Бронек рассмеялся.
— Какой ты наивный, Анджей. К сожалению, я должен вернуться туда, это решено. — А затем добавил: — Неизвестно только, приду ли я к вам сюда еще когда-нибудь.
В эту минуту панна Текла вошла сказать, что кто-то спрашивает Анджея.
— Может быть, это Губерт? — спросила Геленка.