Хвала и слава. Том 2

Ивашкевич Ярослав

Сабина развела руками, как бы удивляясь.

— Вы несколько странно подходите к вопросу. Видите человека не совсем так, как надо. И при этом немножечко поэтизируете. Вы случайно не сочиняете стихи?

Януш вдруг смутился и начал торопливо уплетать жирную ветчину, заедая ее помидорами, словно желая показать, что он вовсе не поэт. Что он обыкновеннейший из смертных, который ест, как и все другие, и обожает жирную ветчину и красные помидоры.

— Когда-то пробовал, — сказал он.

— Да, — веско произнесла Сабина. — Если не ошибаюсь,

я когда-то уже слышала нечто в этом роде. По-моему, эти вещи надо разграничивать: если вы пишете стихи, то зачем же было ездить в Испанию?

— Эх, опять вопросы! Вы что, допрашиваете меня?

— Боже избави! Но, право же, я не очень-то вас понимаю.

— Одним словом, вновь и вновь задается вопрос: кто вы такой? А ну-ка повторите, как сказала бы простая баба? Так, как вы спросили сначала.

Сабина засмеялась и повторила «по-деревенски»:

— А вы кто же будете?

— Не знаю и не скажу. Не хочу быть вашим осведомителем, особенно по части того, что касается моей собственной персоны.

Сабина задумалась, глядя прямо перед собой.

— Интересно, каким бы вы были, если бы не пережили революцию в России, не ездили в Испанию и теперь не столкнулись с немцами.

— А я не сталкиваюсь с немцами.

— Не в том дело, но я не могу представить себе человека, настолько толстокожего. Даже после всех испытаний вы по-прежнему замыкаетесь в себе и всего сторонитесь.

— Ни в коей мере. Я просто знаю… знаю, что все минует, и к тому же очень скоро. Вернее, не все минует — ибо революция, например, не миновала, — но очень быстро изменяется. Жизнь у человека короткая, даже коротенькая, и я стараюсь продержаться это короткое время в неизменном состоянии. Разве это грех?

— Перед лицом тех перемен, которые вас сотрясают, это, может, даже и грех.

— Ох и мудрая же из вас баба получилась, премудрейшая! Но я боюсь, что вы предпочитаете теорию практике. Вы придаете слишком большое значение тому, что, к сожалению, легко может измениться.

— Некоторые принципы остаются неизменными.

— Зато другие зыбки, как океан-море. Это действительно так, пани Сабина, поверьте старому стреляному воробью.

— Возможно, и старому, — произнесла Сабина с улыбкой (наконец-то!), — но стреляному ли?..

Януш не ответил улыбкой на улыбку. Напротив, он с серьезным видом рассматривал руки Сабины, которые покоились на краю стола.

Руки натруженные и заскорузлые, совсем крестьянские, знакомые с тяжелой работой. Некогда прекрасные — это было видно, — до чего же они теперь огрубели, покрылись мозолями и шрамами от обморожений. А может, не только черная работа наложила на них свой отпечаток?

— Видите ли, — сказал он, — с некоторых пор мое отношение к вам изменилось. Я разговариваю теперь как бы с солдатом. Не запечатлен ли на ваших ладонях след… винтовки?

Сабина оглядела свои руки, словно видела их впервые.

— Вы не знаете нашей жизни. Не представляете себе, какие женщины партизанят.

— Прекрасно знаю:

всевозможные. Вижу и вас в этой роли.

— Это никогда не может быть ролью.

— Действительно, я изъясняюсь, как на балу. Так как же?

— Нет, нет. В самом деле нет. Самое большее — носила котлы с похлебкой.

Внезапным движением Сабина подняла рукав белой блузки. Чуть повыше запястья виднелся полустертый номер.

— Ах, — воскликнул Януш и снова сел. — Боже праведный, что вы делаете?

— Прячусь, — произнесла с улыбкой Сабина.

— Нет, нет, но зачем вы мне это показываете? Об этом никому не надо говорить.

— У меня есть относительно вас некоторые планы, — сказала Сабина довольно таинственно, — поэтому все равно пришлось бы рассказать.

— Я не совсем вас понимаю.

— Ведь должны же вы думать о том, что рано или поздно настанет время, когда все руины, землянки, траншеи перестанут дымиться… На развалинах вырастет трава. Все зазеленеет. Так будет. Правильно?

— Разумеется.

— И мне хочется знать, какова будет тогда роль человека.

— Опять роль, на этот раз из ваших уст. Мы точно разыгрываем какой-то спектакль.

— Возможно, — сказала Сабина. — Но у каждой роли, у каждого спектакля должен быть какой-то подтекст. Так вот я не вижу у вас этого подтекста. Вернее, вижу, что он неизменен.

Януш снова вскочил с места.

— Это великолепно, — воскликнул он, — именно так. Ведь должен найтись человек, который перенесет подтекст из одной эпохи в другую. Для того чтобы существовала общечеловеческая культура, необходима преемственность. Это мой долг: перенести из одной эпохи в другую известный мне подтекст. Невольно вы дали правильное определение. Вы сами ответили на первый вопрос — кто я такой.

— Не думаю, чтобы невольно, — произнесла с расстановкой Сабина, опуская взгляд на свои изуродованные руки. — Я давно знала об этом.

— О чем?

— Что вы пишете стихи…

Януш рассмеялся.

Он заговорил с легкой иронией и вместе с тем взволнованно.

— Тучи разбегутся, и засветит солнце. Распустятся цветочки, и защебечут пташки, все могилы в Пуще Кампиносской покроются сочной зеленью. И тогда на луг, поросший маргаритками, выйдет Орфей, он же Януш Мышинский… Выйдет с песней на устах, с лирой златою в руке, а товарищ Сабина ему заявит…

— Что она ему заявит?

— Ох, уж этого я вам не скажу. Не хочу вас огорчать. Но не понравятся ей ни лира, ни песнопения, не будет она любить маргаритки…

— Вот уж неправда! — вдруг воскликнула Сабина. — Вот уж неправда! Маргаритки должны цвести.

— Да. Но я буду писать стихи о войне.

Сабина иронически улыбнулась.

— О войне писать очень трудно, друг мой, — проговорила она уже совсем приятельским тоном. — Знаете, как написал Тихонов об Испании:

Что ни скажешь о жизни такой, Все не так, и не то, и все мало…