Хвала и слава. Том 2

Ивашкевич Ярослав

И тут, наклонившись к сидевшей на диване Геленке, она подняла руки и сдавленным голосом прошептала:

— Если ты отсюда не уберешься, я приведу сюда гестапо. Донесу жандармам. Уж я сумею. Вон с моего двора!

— С моего? — презрительно фыркнула Геленка.

— С моего… Своим каторжным трудом я все это добыла, своим потом! Здоровье погубила…

— Вы спятили? — крикнула Геленка. — Разума лишились? Чего вам от меня надо?

В эту минуту на лестнице раздался стук. Обе женщины бросились к внезапно распахнувшимся дверям. На пороге стоял теперь уже подросший сын Игнаца. Он всегда приносил страшные вести, этот «посланец

богов». Вот и сейчас он возник на пороге с тем же словом на устах:

— Немцы!

Ядвига бесшумно скользнула вниз. Следом за ней сбежала Геленка, уже в пальто, наброшенном на плечи.

Ядвига кинулась к столу Януша и схватила лежавшие там бумаги. Недоконченное письмо. Скомкала все и подала Геленке.

— Что это? — спросила Геленка.

— Беги, — сказала ей Ядвига, — через забор и к лесу…

— Дождались, — прошептала Геленка.

Но Ядвига не обратила внимания на ее слова.

— Предупреди Януша, — она говорила торопливо и тихо, — если встретишь. А я попытаюсь дождаться его в липовой аллее… если будет возможно.

Геленка бросилась к окну, выходившему в сад. Ядвига успела схватить ее за рукав.

— И помни, Геленка, что это не я. Помни, что это не я…

Геленка нетерпеливо вырвалась.

— Неизвестно, — бросила она на бегу.

— Не я, помни, не я. Bonne chance [91] , — добавила экономка, увидав; что девушка открывает окно.

На крыльце уже слышался топот и громкие голоса немцев. Убедившись, что выскочившая из окна Геленка исчезла в сумраке сада, Ядвига перекрестилась и пошла им навстречу.

91

Желаю удачи (франц.).

IV

Януш пустился в обратный путь, когда короткий день уже кончился. Пройдя шагов двадцать по лесной тропе, он увидел сквозь желтую листву деревьев, как из-за горизонта поднимается широкий лик луны, похожий на пасхальную облатку.

Отсюда до Коморова было километров восемь. Не так уж мало для человека, не привыкшего к долгим пешим прогулкам. Но холод надвигавшейся осенней ночи и все обостряющееся ощущение опасности, сопряженной с подобного рода прогулками, подгоняли Януша. Он шагал довольно резво и рассчитывал быть дома часа через полтора.

Однако впечатление от беседы с молодым большевиком и возбуждение, вызванное алкоголем, способствовали тому, что немного погодя Януш замедлил шаг, забыв о грозящих опасностях. Он шел, как на прогулке, совершенно не замечая первого осеннего холодка, который начинал основательно пробирать его. Вскоре он понял, что мысли о разговоре с Колей были как бы подспудным течением, а на первое место выступало удовольствие, которое он испытывал, ступая по лесной тропе, то твердой, то мягкой от песка.

Тропа эта вскоре побежала вдоль опушки, так что от поля Януша отделял только ряд деревьев. Это были могучие дубы, приземистые и раскидистые. В просветах между ними виднелись осенние распаханные поля — просторные, залитые белым светом восходящей луны и последними зеленовато-холодными отблесками угасающего дня.

Янушу не было жаль минувшего дня, он испытывал то чувство гармонии, которое так редко у него возникало, гармонии, наполнявшей его радостью.

Просветы между

деревьями белели, словно огромные фигуры, которые, казалось, шли рядом с Янушем. Сравнение это возникло у него само собой, и он попытался представить, кто из умерших мог бы его сопровождать в этих скитаниях, что каждый из них пожелал бы сказать ему и что он сам мог бы им сказать. Он подумал, что, пожалуй, больше всего мог бы сказать Юзеку, ведь тот так мало знал о его жизни. Юзек, конечно, удивился бы, увидав — через двадцать пять лет после своей кончины — давнего друга, одиноко бредущего по лесу — снова в годину войны; он удивился бы, увидав, как Януш то и дело сует руку в карман, чтобы нащупать холодную сталь пистолета, полученного в подарок от английских летчиков.

Один из белых просветов между дубами напомнил Эдгара, но как раз ему-то Янушу нечего было сказать: Януш побоялся бы его шокировать. Он просто не мог себе представить состарившегося Эдгара снова в дни войны с жестокими сценами на каждом шагу, с безобразной смертью, таящейся всюду. Ведь у Эдгара была красивая смерть — в этом Януш не сомневался ни минуты. И знал, что его другом владели перед кончиной высокие мысли и что, погружаясь в вечный сон, он изящно и аккуратно складывал их, как шелковые одеяния, в дубовый сундук. Эдгар должен был умереть красиво. А как умерла Ариадна, ему ведь незачем знать. Для него она тоже красиво умерла. Не так ли?

Ему вспомнилось, как Эльжбета некогда пела «Лесного царя» и с каким трагическим выражением успокаивала больного ребенка:

Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif… [92]

Если бы только Эдгар пожелал сказать ему что-нибудь о кошмарах жизни и смерти, он повторил бы эту успокоительную фразу. Все, что есть страшного в жизни, это лишь наваждение, туманная дымка.

Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif…

92

Мой сын, то белеет туман… (нем.)

Он повторил про себя эти слова, когда увидел между двумя черными силуэтами деревьев надвигавшуюся узкую белую полосу. То был туман, стлавшийся над полем. К нему и вела тропа.

За всю дорогу только в эту единственную минуту он ощутил тревогу, словно что-то слегка сжало сердце. Что бы он мог им сказать?

Если бы среди мертвецов, сопровождавших его в этом путешествии, оказались женщины, он не знал бы, как отнестись к ним. Даже перед Ариадной не проронил бы ни слова. Теперь они не могли бы его понять. Может, вообще ни одна женщина не способна понять тревоги мужчины?

Януш направился прямо к просвету между двумя дубами, напоминавшему по очертаниям невысокую женщину. Он шел прямо к нему, словно должен был там кого-то встретить, наверняка должен. Но когда подошел ближе, просвет изменил свои контуры — это была обыкновенная прогалина. За нею сразу же начиналось поле, ночь, белесые отсветы на пластах пашни. Он предпочел выйти из леса, хоть и понимал, насколько это опасно. Человека, шествующего по равнине, залитой ярким лунным светом, с редкими полосами тумана, похожими на облака, можно заметить издали.