Хвала и слава. Том 2
Шрифт:
Пан Франтишек дочитал письмо и снова взглянул на голубой простор над крышами Копокабаны. Потом погасил свет и вышел, не затворив двери. Миновал палисадник, где все издавало тяжелый, влажный, гнетущий запах — белые гардении пахли так резко, что дух захватывало, — и по узкой, мокрой от дождя улочке, сбегавшей от «faveli», спустился к Авенида Атлантика.
Рядом с полосой этой ярко освещенной великолепной улицы океан казался особенно темным и грозным. Ощущался разительный контраст между частицами цивилизации, заключенными в фонарях, тротуарах и домах, и безмерностью стихии. Голомбек отыскал лестницу и спустился на пляж. Широкая серебристая полоса песка отделяла его от воды, но океан здесь выглядел
Взбудораженная вода приносила смрад гнилых водорослей и тот прилипчивый, чуточку аптечный запах, который донимал Франтишека с момента прибытия в Бразилию. Вода дышала теплом — чувствовалось, что океан основательно прогрет тропическим солнцем.
Голомбек наклонился и окунул руку в воду. Она была теплая, как в ванне. Он забыл, что держит в руке письмо жены. И когда выпрямился, намокший листок бумаги сник, как пойманная бабочка. Франтишек машинально разжал пальцы, но письмо прилипло к ладони. Снова окунул руку в воду, и листок закачался на волне.
— Что я делаю? — громко произнес Голомбек.
Письмо колыхалось на воде и уплывало от него. На мгновение исчезло в тени водяного вала и опять появилось.
— Пусть себе тонет, — то ли сказал, то ли подумал Франтишек, — ведь в нем ничего нет. В письме нет ничего важного, одна ложь.
Но едва листок на секунду скрылся в тени, Франтишек бросился ловить его и намочил ботинки.
Письмо мелькнуло в толще новой волны и отпрянуло. Франтишек потянулся, но письмо, как живое, ускользнуло из-под самой его руки.
— Смотри, какой-то тип напился и лезет одетый в воду, — услыхал он у себя за спиной слова, произнесенные на настоящем кариокском наречии.
Вероятно, целующаяся парочка вышла из своей норы и остановилась позади него на пляже. Остальные их слова заглушил шум разбивающейся волны. Письмо снова отпрянуло, как живое.
— Нет, нет! — теперь уже во весь голос отчаянно выкрикнул Франтишек и ринулся вперед, погружаясь по колена. И захлопал руками по воде, вдруг сообразив, что лишь играет в погоню за письмом, а на самом деле не хочет поймать его.
— Нет, нет, нет, — повторил он тише, уходя все дальше от берега, но не погружаясь глубже: дно здесь не понижалось на большом расстоянии.
— Нет, нет, — бессмысленно пробормотал он, даже поймав письмо. Устремляясь вперед, шлепая по воде, которая наконец становилась все глубже. Голомбек скатал мокрую бумагу в трубочку, скомкал, растер в пальцах. Ему хотелось уничтожить Олино письмо без остатка, вычеркнуть из жизни, чтобы его совершенно не было.
А потом, когда уже и следа бумаги не осталось на ладонях, омытых соленой волной, он поднял руки и, по-крестьянски обхватив голову, замотал ею из стороны в сторону, бормоча:
— Нет, нет, нет… Судьба, судьба…
И так, держась за голову, он рухнул в набежавшую волну, которая подхватила его, подняла, подбросила вверх, а потом потянула в глубину.
Юная парочка на берегу только теперь подняла тревогу:
— Человек, пьяный человек утопился!
II
Весной 1947 года Алек вернулся в Польшу. Хоть и трудно было осуществить это
«Столько лет строили вокзал, и ничего из этого не вышло, — подумал Билинский. — Снова, черт побери, времянка».
Он пробрался сквозь толпу, которая показалась ему экзотической, словно на Востоке, и с чувством англичанина, прибывшего в самую захолустную колонию, вышел на привокзальную площадь. Один из носильщиков бросился к нему:
— Вы вернулись? — спросил он, явно не зная, как теперь следует обращаться к Билинскому.
— А вы по-прежнему все носите?
— Для меня мало что изменилось, — сказал носильщик. Это он всегда подносил вещи Алека к его «охотничьему» поезду. — Я тоже вернулся, — добавил носильщик.
— Издалека? — осведомился Билинский.
— Я был в Маутхаузене.
Билинскому это слово почти ничего не говорило. Кажется, так назывался один из концентрационных лагерей. Алек сел в какую-то скверную пролетку, но, собственно, понятия не имел, куда ехать. В Варшаве у него никого не было. Город казался огромным, отталкивающим, грязным пепелищем. Адрес госпожи Ройской, жившей теперь в Миланувке, был единственным, которым он располагал.
— Ходит ли электричка до Миланувка? — спросил Алек извозчика.
— Ходит. Чего бы ей не ходить? Всю войну ходила.
— Тогда везите к станции, на угол Новогродской.
Поезда до Миланувка не было. Впрочем, Алек не хотел беспокоить Ройскую слишком рано. Он зашел перекусить в какое-то маленькое кафе рядом со станцией. Спросил, что можно получить на завтрак. Официантка, лицо которой почему-то показалось ему очень знакомым, приветливо улыбнулась.
— Все, что угодно, — ответила она.
— Яйца? Кусок ветчины? Чаю? — Алек перечислял все это как нечто нереальное. За несколько дней, проведенных у моря, он еще не привык к тому, что здесь так легко можно было достать любые продукты. В Англии дело обстояло иначе.
— Вы недавно вернулись? — осведомилась официантка, глядя на его мундир с нашивкой «Poland».
— Сегодня, — улыбнулся Алек.
— А ваша матушка? — спросила она.
Алек с удивлением посмотрел на нее. Да, он не ошибался, это была Лиля. Их дальняя родственница. Однажды он видел ее на охоте в Давидгрудеке. Билинский встал и поздоровался с ней.
— Comment ca va? [108] — проговорил он небрежно.
— Comme tu vois, — ответила она. — Je suis contente. Je travaille [109] .
108
Как дела? (франц.)
109
Как видишь. Я довольна. Работаю (франц.).