Хвала и слава. Том 2
Шрифт:
— Неугодно ли, — заговорила Ройская. — Малышка Зюня говорит мне: какой-то Билинский приехал. Какой еще Билинский? Да это же Алек, просто Алек! Садись, дитя мое.
Алек поклонился пани Голомбековой. Потом сел. Ему было не по себе от того, что Оля смотрела на него не отрываясь. Он перевел взгляд на девушку. Та стояла за стулом бабки, смущенная, но улыбающаяся. Только сейчас Алек заметил, как она хороша. Черноволосая и смуглая Зюня походила на распускающийся цветок. Грудь у нее была невысокая, красиво очерченная.
— Вы
— В двух шагах отсюда. На шелкоткацкой. Наматываю нитки на шпульки. Дело немудреное. А эта еще учится в школе, — она кивнула на Зюню. — Живем помаленьку.
Алек внимательно посмотрел на Ройскую. Ему почудилось, что какая-то тень промелькнула на ее лице.
— Как же вы управляетесь?
Но Ройская не ответила на вопрос, пропустила его мимо ушей.
— Хорошо, что вернулся. Поначалу тебе будет трудно. Очень трудно.
— Но ведь я дома…
— Это верно. Ты вернулся… а многие… Януш, мой Валерек…
Алек невольно взглянул на Зюню. Девушка покраснела и отвернулась к окну. Оля сидела на стуле прямо, с застывшим лицом, устремив неподвижный взгляд в окно, на кусты жасмина, растущие перед домом. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице.
Ройская говорила неумолчно. Она засыпала Алека вопросами:
— Как ты? А твоя матушка? А что это за домик под Тулузой? Я знала, — тут Ройская запнулась, — что она не вернется. Когда приехал? Что собираешься делать? Изучал в Париже архитектуру? Моя Зюня тоже мечтает стать архитектором… Постой, постой, сколько же тебе лет?
— Почти тридцать, тетя.
— Ого! Вон какой старый!
— Антек был на два года моложе Алека, — произнесла каким-то обыденным и абсолютно спокойным тоном Оля. Но от этих слов повеяло холодком. Помолчали.
— Как вы управляетесь? — повторил свой вопрос Алек, не находя иных слов.
— Кое-как. Да уж недолго мне управляться осталось. Кто вот только о Зюне позаботится? Был бы жив Юзек…
— Какой Юзек? — не подумав, спросил Алек.
— Мой Юзек, — сказала Ройская, показывая на фотографию, стоявшую на комоде. И по этому жесту и по интонации чувствовалось, что Юзек навсегда остался для нее тем юнцом, каким погиб почти тридцать лет назад. — Мой Юзек… — повторила она. — Интересно, что бы он делал, если бы остался в живых?
Оля отвернулась к окну, и всем показалось, что она хочет что-то сказать. Но пани Голомбекова не проронила ни слова.
— Он был очень передовым человеком, — наивно сказала пани Эвелина и вдруг спохватилась: — Ты наверняка голоден! Зюня, давай угостим Алека чаем.
— Чайник уже закипел, — сказала Зюня, и Алек отметил, что голос у нее звучный, низкий, грудной. Девушка вышла на кухню за чайником, а Ройская выдвинула ящик комода.
Потом она повернулась к Билинскому и Оле с салфеткой в руках. Глаза ее померкли.
— Это еще из Пустых Лонк, — проговорила Ройская, показывая салфетку. — Нет, —
Оля встала.
— Я помогу Зюне, — сказала она и ушла на кухню.
— Знаешь, — вдруг снова весело заговорила Ройская, обращаясь к Билинскому, — мне сказали, что меня разрешат похоронить в Пустых Донках, на границе между парком и кладбищем, возле Юзека. В мавзолее есть место, но я недостойна лежать рядом с ним…
— Почему? — удивился Алек.
Но тут вошла Зюня с чайником, а за ней Оля.
— Сделать тебе яичницу, Алек? — спросила Оля и легонько, как бы украдкой, коснулась волос молодого человека.
У Алека ком подкатил к горлу.
— Хорошо, пожалуйста, — едва вымолвил он. Ройская ловко застелила стол салфеткой.
— Одни умерли, а другие живут. Надо жить. Это самое главное, Алек. Надо жить.
Она окинула взглядом стол с чайником и хлебом, Зюню, Олю, Алека, и глаза ее снова зажглись молодым блеском.
— Салфетка из Молинцов, — сказала Ройская и добавила с улыбкой: — Это я только так говорю. Ведь она в точности похожа на ту, что была в Молинцах. Из Молинцов у меня уже ничего не осталось.
III
Когда Оля, выйдя под вечер от Ройской, вернулась домой, Анеля была уже у себя. Ссылаясь на то, что ей рано вставать — иначе, не поспеешь на фабрику, — она всегда запиралась у себя и не ужинала с пани Голомбековой.
Вообще Анеля не ела по вечерам, ибо, несмотря на тяжелую работу, начала толстеть.
Но на этот раз Оля не могла лечь, не обменявшись с Анелей хотя бы несколькими словами, и направилась в ее каморку. Ей хотелось рассказать об Алеке; этого молодого человека она знала лучше, чем своих мальчиков.
Оля вошла в комнату без стука. Анеля сидела на кровати, держа в руке какой-то кусочек картона. Она неприязненно поглядела на Олю.
Оля пожалела, что зашла, но повернуться и уйти, не объяснив цели своего прихода, было как-то неловко.
— Извини, Анеля, — сказала она, — мне хотелось поговорить с тобой… Нет, даже не поговорить, а просто спросить, как тебе понравился Алек.
Анеля ничего не ответила, только спрятала кусочек картона в ящик ночного столика. Оля насторожилась.
— Что это у тебя?
Анеля пожала плечами.
— Ведь вы же видите, — сказала она, — фотография.
— Какая фотография? — удивилась Оля.
Анеля молча выдвинула ящик и показала ей маленькую поблекшую карточку. Это была стершаяся и вдобавок плохо отпечатанная фотография молодого человека. На Олю глянули большие выразительные глаза.
Оля вздрогнула. Сотую долю секунды она колебалась, кто это — Антек или Анджей. Но от этой поистине мгновенной заминки даже сознание помутилось. Ей стало страшно — она уже не узнает своих детей.