Хвала и слава. Том 2

Ивашкевич Ярослав

И тут Янушу показалось, что он нашел то место на Сене, где стояла тогда баржа. Но ведь нельзя же найти это место, как нельзя найти свою молодость. Значит, он обманывается.

По ступенькам он спустился на облицованную кромку берега. Здесь выбирали песок, складывали трубы, здесь же находилось и это заведение с музыкой, наверно, для рыболовов, и внизу, у воды, под самой стеной набережной, стояли скамьи. Януш сел на одну из скамей и стал спокойно смотреть на темнеющую воду. Двое мальчишек с удочками крутились на самом берегу — вряд ли ради скудного улова. Из ресторанчика, откуда доносились мелодии Верди, вышла молодая пара. Пожилой толстяк с удочкой прошел мимо Януша.

Януш не заметил, как на его скамью,

на другой конец ее, уселся солидный господин. Только тогда и увидел, когда тот уже сидел там. На глазах у него были большие черные очки — и все же Януш, несмотря на то, что прошло много лет, сразу узнал его.

Это был Mappe Шуар.

Недавно Януш прочел в газете, что французский ученый потерял жену, скончавшуюся от болезни, вызванной опытами над радиоактивными элементами. Янушу показалось, что Mappe Шуар очень изменился; лицо его трудно было разглядеть в темноте, но вся фигура не то как-то осела, не то съежилась. И тем не менее это был, несомненно, он, Mappe Шуар с характерным его обликом; появился из небытия и возник перед Янушем так, словно они минуту назад расстались в Гейдельберге.

«Der heidelberger Teufel» [6] , — усмехнулся Януш.

И тут же эта усмешка исчезла, растворенная мыслью, что вот перед ним расстилается зелено-фиолетовая узкая река, а вот они — два вдовца, такие чужие друг другу, в общем-то случайные знакомые, сидят на двух концах одной скамьи и, вероятно, думают об одном и том же.

На гладь реки перед ними, как из-за кулис, выполз маленький черный буксирчик, тянущий широкую баржу, нагруженную до краев и прикрытую брезентом. Последние отблески октябрьского вечера слабо отражались на просмоленных бортах баржи, на золотистом брезенте и на карминной полосе на носу пароходика. Буксирчик пронзительно свистнул, выпустив белый плюмаж, и тут же труба его легла, словно он кланялся надвигающемуся мосту. Януш вздрогнул. Этот высокий свист, как всегда, вызвал в нем трепет и какие-то далекие ассоциации. Когда он вздрогнул, профессор повернулся и внимательно посмотрел на aero.

6

Гейдельбергский дьявол (нем.).

— Добрый вечер, — сказал Януш, не двигаясь, однако, со своего места и не протягивая руки, — добрый вечер, господин профессор. Вы меня не узнаете. Я Мышинский, приятель Гани Доус, последний раз мы виделись с вами в Гейдельберге.

Mappe Шуар тоже остался сидеть на другом конце скамьи. Казалось, он внимательно смотрит на черную баржу, исчезающую под мостом, на Януша он не взглянул. И вообще к встрече отнесся совершенно равнодушно.

— Добрый вечер, сударь. Мадам Доус недавно говорила мне о вас, — сказал он тихо. — Она сейчас в Париже, живет в отеле «Рид». Навестите ее, она, как всегда, очень несчастна.

— Как обычно, — улыбнулся Януш.

— Elle joue toujours une grande amoureuse, elle d'echire les chemises avant de coucher avec quelqu'un… [7] — сказал с усмешкой Марре Шуар и тут же повернулся к Янушу.

— Это правда, что вы овдовели?

— Да, правда, вот уже два года.

— А моя жена скончалась два месяца назад.

— Говорят, она пала жертвой своих научных опытов?

— Точно не установлено, но все указывает на то, что это так.

— Очень грустно, что столь важные для человечества научные исследования приводят к таким последствиям, — несколько сентенциозно сказал Януш.

7

Она всегда играет в страстную любовь и разрывает сорочку перед

тем, как лечь с кем-нибудь в постель (франц.).

— О, это неизвестно, абсолютно неизвестно, — резко воскликнул вдруг Марре Шуар и, поднявшись со своего места, подсел к Янушу. — Никогда не обвиняйте науку. Ведь мы же почти ничего не знаем, мы находимся у самого подножия огромной горы. А вы обвиняете науку в смерти, чуть ли не в убийстве. Это не оправданно.

— А защищаетесь вы, профессор, с жаром. Даже с чрезмерным. Я же считаю — и впервые высказываю это, так как до сих пор просто не смел в этом сам себе признаться, — так вот, я считаю, что подобное положение ненормально. Вы там исследуете, изучаете, расщепляете, синтезируете, открываете радиоактивные элементы, более того, вызываете искусственное излучение — ну и что? А средства от смерти найти не можете. И человек, нормальный человек, такой же, как и я, только еще моложе, умирает. Умирает — и все. Для меня всегда самое ужасное — это невозможность сделать что-либо, как только наступает смерть. Выходит из комнаты врач и говорит: «Ваша жена умерла». Как так? Умерла — так надо же что-то сделать, что-то впрыснуть, что-то там взрезать.

А то извольте — умерла и все. И ребенок так же. Не может жить, потому что нарушено кровообращение, порок сердца — и не будет жить. Как это не будет жить? А зачем тогда наука? Неужели она не может наладить это самое кровообращение? Глупость какая-то. Зато в таблице элементов открыты недостающие, и открыты только на основе… на основе чего там, господин профессор?

— Наука даже насморк не может вылечить. А вы сразу хотите… смерть!

— Так какая от нее польза? И что тогда значит наука? Человек должен жить. И жена должна жить, потому что муж ее… любит. Ребенок должен жить, потому что человеку нужны дети. У вас есть дети, профессор?

— Нет.

Потянулась вторая баржа, гладко-серая, увлекаемая маленькой черной осой. На этот раз оса засвистела низко, голосом сирены, и Януш не ощутил дрожи. Свист этот не напомнил ему давние поездки еще тех, былых, детских лет жизни в Маньковке. Но все время, пока баржа проплывала перед ним, он молчал, выпрямившись, будто принимал парад. Из прибрежного ресторанчика доносились звуки марша из «Аиды».

— Этот Верди становится популярен, — произнес наконец Марре Шуар.

— Я понимаю, — продолжал Януш, распаляясь все больше и больше, — я понимаю вас, профессор, вы уклоняетесь от ответа.

Вся обстановка этого разговора была настолько необычной, что Янущ утратил ощущение реальной действительности. И эти сиреневые блики на Сене и проплывающие корабли, похожие на декорации, были какими-то условными. И эта нереальность окружающего облегчала ему разговор. Точно во сне, он был свободен от всех пут, его вдруг просто охватило отчаяние человека, который сокрушается над своей жизнью.

И все-таки буксирчик свистнул пронзительно.

— О, я помню наши беседы в Гейдельберге, — быстро отозвался, словно уступая в этом споре, Марре Шуар. — И все же вы обвиняете науку несправедливо. Предоставьте мне судить, где и за что ее можно обвинять. Вы философствуете, как Гегель и все эти немецкие… как бишь они там называются… Альфред Вебер? Что, не правда? Здесь нужно мыслить несколько точнее.

— Но вы же сами мыслите сейчас иначе, профессор. И подозреваю, что вы вдруг соскучились… даже не по Гегелю, а по Платону и по его бессмертному вознице, правящему тройкой коней.

— Вот уж нет, — запротестовал ученый.

— Но вы же сами сказали, что мы не знаем объема того, что изучаем. Не знаем, каковы пределы науки и всех ее возможностей, которые множатся с каждым днем с быстротой бактерий. И мы просто-напросто — вы уж признайте это — подобны ученикам чернокнижника, которые не могут загнать обратно вызванных ими духов.