Хватит убивать кошек!
Шрифт:
Сегодня мы скорее склонны апеллировать не к космосу, возникшему из последовательного развертывания разумной субстанции, но к хаосу, из которого в результате не вполне понятного саморазвития и случайного взаимодействия разнородных логик возникают локальные, незавершенные, частично открытые и причудливо пересекающиеся зоны упорядоченности, находящиеся в состоянии сложного динамического равновесия. Вероятно, эта онтология ничуть не лучше предыдущей, но такова картина мира современной науки.
Именно на этих метафизических допущениях основывается представление о науке как о культурной практике, которое пришло на смену пониманию ее как манифестации абсолютного разума. Но если мы считаем социальные (как и любые другие) науки исторически сложившимся комплексом правил поведения, естественно предположить, что в число интеллектуальных задач, которые ставят перед собой исследователи, вошли задачи самых разных типов, порожденные разнообразными социокультурными контекстами, интеллектуальными традициями, условиями профессиональной деятельности и т. д., и что для решения этих задач исследователи мобилизуют различные ресурсы сознания. Умственная работа ученых предстает как разнообразие интеллектуальных процедур, а результат этой работы — наука как гетерогенный ансамбль, включающий неразрывно связанные между собой элементы разного происхождения (и, возможно, разного эпистемологического статуса). Поэтому любые генерализации относительно сущности той или иной науки малопродуктивны и, скорее, способны помешать эмпирическому исследованию. Однако гипотеза исторического разума подталкивает нас к таким генерализациям — во всяком случае, исторически
Второе принципиальное различие между критикой социальных наук и критикой исторического разума состоит в отношении к проблеме объективности познания. Критическая философия истории стремилась ответить на вопрос «Как возможна история?», иными словами, установить априорные условия исторического познания. Свою задачу она понимала по аналогии с кантовской критикой чистого разума: Кант своим вопросом «Как возможна природа?» сосредоточил внимание на эпистемологическом обосновании естественных наук. В той или иной форме стремление эпистемологически обосновать социальные науки проявилось далеко за пределами критической философии истории в узком смысле слова. Оно было свойственно всему «поколению 1900 года», поколению основателей социальных наук (которые при всем разнообразии теоретических ориентаций были тем не менее существенно затронуты общим неокантианским умонастроением, свойственным академической среде конца XIX в.). Иными словами, речь идет не только о Дильтее, Зиммеле, Риккерте, Вебере, но и о Дюркгейме, Кроче и т. д. [9]
9
Подробнее см.: Копосов Н. Е.Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001 (глава 5).
Все эти авторы ограничивали свою задачу доказательством того, что социальные науки возможны, иными словами, способны добывать объективное знание. Однако при доказательстве этого они исходили из конструктивистской гипотезы, т. е. из идеи о том, что научные факты являются конструктами сознания. Противоречие между критическим методом и стремлением доказать объективность науки оказывалось слишком глубоким, не говоря уже о том, что для всех названных мыслителей без исключения кантианская перспектива была отнюдь не единственной, а порой и далеко не главной теоретической ориентацией. Отчасти поэтому данный метод в руках критических философов истории оказался недостаточно эффективен. Их критика слишком часто оборачивалась апологией. Основания социальных наук они понимали именно как условия их объективности. Иначе говоря, их интересовали идеальные формы объективного духа. Потому критические философы истории могли позволить себе задавать по-кантиански звучащие вопросы ровно в той мере, в какой для ответа на них можно было рассчитывать на чуждые критической философии фигуры мысли, и прежде всего на наследие Гегеля.
Это означает, что путь от трансцендентального эго вел не столько к погруженному в мир субъекту познания, сколько к растворению субъекта в мире, познающего сознания — в сознании вообще, к подмене самого понятия субъекта понятием культуры [10] . Естественно поэтому, что реальные формы мышления, проявляющиеся в социальных науках, сравнительно мало привлекали внимание критических философов истории. Потратив немалые усилия, чтобы доказать существование априорных условий исторического разума, они мало конкретного сказали о том, как думают историки, когда они занимаются своей наукой. Иными словами, критика исторического разума не стала для них программой эмпирического исследования зарождающейся системы наук о человеке.
10
См. главы 3, 4 и 6.
Прошедшее с тех пор столетие создало интеллектуальные условия и выработало технические приемы для более последовательного применения критического подхода к научному мышлению. Главным из этих условий является, несомненно, критика науки, опирающаяся на идею социального конструирования знания и рассматривающая саму науку как одну из культурных практик [11] . Различные формы релятивизма сегодня в достаточной степени потеснили объективизм, чтобы можно было исследовать основания социальных наук, не особенно заботясь о том, приведет ли такое исследование к доказательству их объективности. В современной эпистемологии произошла своего рода «коперникова революция»: вместо того чтобы доказывать, что наука создает объективное знание, многие эпистемологи стремятся выяснить, что именно мы называем знанием и как именно добывают его науки [12] .
11
Foucault М.Les mots et les choses. Paris: Gallimard, 1966; Idem.L’arch'eologie du savoir. Paris: Gallimard, 1969; Kuhn T.The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: The University of Chicago Press, 1970. О теории культурных практик применительно к историографии см.: Oakeshot М.The Activity of Being an Historian // Rationalism in Politics and Other Essays. London: Methuen, 1967; Certeau M. de.L’op'eration historiographique // Faire de l’histoire / Pub. par J. Le Goff. P. Nora Paris: Gallimard, 1974. Vol. I. P. 3–41.
12
Gettier E. L.Is Justified True Belief Knowledge? // Analysis. Vol. 23. № 6. 1963. P. 121–123; Edidin A.What Epistemologist Has To Do? // American Philosophical Quarterly. Vol. 31. № 4. 1994. P. 285–287.
Не связанное требованием «доказательства объективности», исследование науки сегодня естественным образом переориентируется с построения идеальной модели познания на эмпирическое изучение социальных и когнитивных механизмов функционирования науки. Характерно распространение в последнее время таких понятий, как «когнитивная эпистемология», «прикладная эпистемология» и т. д. Именно в этом контексте получает смысл попытка наметить контуры программы критики социальных наук, которая поставила бы проблему их основания с точки зрения не теоретической, а прикладной (или дескриптивной) эпистемологии, как задачу эмпирического исследования, обращающего на социальные науки все разнообразие методов, ими же самими выработанных для изучения «чужого сознания». Ближайшая задача здесь состоит в постановке проблемы, в обзоре возможной «территории» критики социальных наук, основных тем, которые она может поднять, основных течений мысли, на которые она может опереться, основных методов, которые она может использовать.
Прежде всего уместно рассмотреть социальные науки как предмет истории и социологии знания, причем с точки зрения различных направлений, сложившихся в этой области исследований. Социологи обычно предпочитают изучать естественные или точные, а не социальные науки: доказательство тезиса о зависимости науки от идеологического и культурного контекста смотрится гораздо убедительнее на материале, например, математики, нежели истории [13] . Но очевидно, что математика — не единственная доступная социологическому анализу наука. Важнейшей задачей историко-социологического изучения социальных наук является установление сложных, но нерасторжимых связей между их интеллектуальной эволюцией и конкретно-историческим контекстом, в котором эта эволюция происходила. Иными словами, я склонен принять «сильную» программу социологии знания [14] ,
13
Bloor D.Knowledge and Social Imagery. London: Routledge and Kegan Paul. 1976; Holton G. The Scientifique Imagination: Case studies. Cambridge: Cambridge U. P., 1978; Latour B., Woolgar S.Laboratory Life. The Social Construction of Scientific Facts. London: Sage Publications, 1979.
14
О сильной программе см.: Bloor D.Knowledge and Social Imagery. P. 1–47.
Поскольку социальные науки — это социальный институт, то одним из измерений их критики должно быть изучение их развития именно как системы учреждений, и прежде всего, конечно, изучение ключевых, переломных моментов этого процесса [15] . Как и обычно, в высшей степени плодотворным может оказаться сравнительный подход — привилегированное орудие критики всего, что претендует на абсолютность. Важным направлением работы является изучение академического мира как профессиональной и социальной среды — исследование источников ее формирования, путей социальной мобильности, контактов с другими группами, свойственных ей ценностных ориентаций, особенностей ее самосознания и «презентации себя в повседневной жизни», ее образа в общественном сознании и т. д. [16] В последние десятилетия историки и социологи науки показали плодотворность изучения таких проблем, как социальные аспекты формирования научных школ, отношения патроната в научном мире, характер академических стратегий, социальные аспекты легитимизации знания и научных достижений, повседневное функционирование научных учреждений и коллективов. Вместе с тем интеллектуальную эволюцию социальных наук необходимо соотнести с эволюцией других культурных форм (например, литературы, искусства) [17] , идеологических течений, политических процессов и макросоциальных трансформаций в целом, вписать в контекст истории образования, книгоиздательства, способов чтения и коммуникативных систем. Все это может позволить подойти к проблеме функционирования социальных наук в обществе, связать их эволюцию с историей интеллигенции и богатейшей интеллигентской мифологии, наконец, открыть один из путей к пониманию форм и механизмов взаимопроникновения «ученого» и «обыденного» сознания, — иными словами, к пониманию того, как научное сознание вырастает из «жизненного мира» ученых.
15
Так, весьма важны для критики социальных наук исследования по истории университетов, прежде всего — того их периода, когда формировалась дисциплинарная структура современной науки. См.: McClelland С. Е.State, Society and University in Germany, 1700–1914. Cambridge: Cambridge U. P., 1980; Eugel J.Die deutschen Universit"aten und die Geschichtswissenschaft // Historische Zeitschrift. Bd. 189. 1959. S. 223–378; Ringer F.Fields of Knowledge. French Academic Culture in Comparative Perspective, 1890–1920. Cambridge; Paris: Cambridge U. P.; Maison des Sciences de l’Homme, 1992; Weisz G. TheEmergence of Modern Universities in France, 1863–1914. Princeton: Princeton U. P., 1983; Clark T. N.Prophets and Patrons: The French University and the Emergence of the Social Sciences, Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1973; Rothblatt S.The Revolution of the Dons. Cambridge and Society in Victorian England. Cambridge; London; New York: C.U.P., 1968; Veysey L. R.The Emergence of the American University. Chicago: The University of Chicago Press, 1965.
16
При всей очевидности подобной постановки вопроса на практике такое исследование предпринять не всегда легко, особенно применительно к текущей современности, в чем признается, например, автор классической книги о французской исторической школе «Анналов» Питер Берк: «С некоторым сожалением я отказался от соблазна написать этнографическое исследование об обитателях дома 54 по бульвару Распай (где расположена Школа высших социальных исследований — главный бастион школы „Анналов“. — Н.К.) — об их предках, перекрестных браках, партийных раздорах, отношениях клиентов и патронов, стиле жизни, ментальности и т. д.» ( Burke P.The French Historical Revolution. The Annales School, 1929–1989. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 4). Причины как сожаления, гак и отказа легко понять: Берк долгие годы был едва ли не главным «полномочным представителем» школы «Анналов» в Англии. Об этих трудностях см. также размышления Пьера Бурдье в «Homo academicus»(особенно в предисловии к английскому изданию): Bourdieu P.Homo асаdemicus. Cambridge: Polity Press. 1990. P. XI–XXVI, 1–35. Исследования академической среды прошлого даются гораздо легче. См.: Ringer F.The Decline of German Mandarins. The German Academic Community, 1890–1933. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1969; Idem.Fields of Knowledge; Weber W. Priester der Klio. Historisch-sozialwissenschaftliche Studien zur Herkunft und Karriere deutscher Historiker und zur Geschichte der Geschichtswissenschaft. 1800–1970. Frankfurt am Main; Bern; New York: P. Lang, 1984; Clark T. N., Clark P.Le patron et son cercle: clef de l’Universit'e francaise // Revue francaise de sociologie. Vol. 12. № 1. 1971. P. 19–39; Keylor W. R.Academy and community. The Foundation of the French Historical Profession. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1975; Noiriel G.La «crise» de l’histoire? Paris: Belin, 1996. Особенно яркий случай — многочисленные исследования школы Дюркгейма: Clark T. N.Emile Durkheim and the Institutionalization of Sociology in the French University System // Archives europ'eennes de sociologie. Vol. 9.1968. № 1. P. 37–71; Karady V.Durkheim, les sciences sociales et l’Universit'e: bilan d’un semi-echec // Revue francaise de sociologie. Vol. 17. № 2. 1976. P. 267–311; Idem.Strategies de r'eussite et modes de faire-valoir de la sociologie chez les durkheimiens // Ibid. Vol. 20. № 1.1979. P. 49–82; Besnard P.La formation de l’'equipe de l’ Ann'ee sociologique// Ibid. P. 7–31; Mucchielli L.La d'ecouverte du social. Naissance de la sociologie en France (1870–1914). Paris: La D'ecouverte, 1998. Но уже применение того же подхода к школе «Анналов», когда Э. Куто-Бегари заговорил об академических стратегиях своих современников, вызвало скандал: Coutau-Begarie Н.Le ph'enom`ene Nouvelle Histoire. Strat'egie et id'eologie des nouveaux historiens. Paris: Economica, 1983.
17
См., например, исследование Вольфа Лепениса о генезисе современной социологии в связи с ее отношениями с литературой: Lepenies W.Between Literature and Science: The Rise of Sociology. Cambridge: Cambridge U. P., 1988.
Однако при всей эффективности исторического и социологического подходов критика социальных наук не может ими ограничиться. Более того, ее главный смысл видится в изучении не столько социальных, сколько интеллектуальных оснований наук о человеке. Именно так, безусловно, понимала дело критическая философия истории. Сегодня же интеллектуальные или, если угодно, когнитивные основания социальных наук в наименьшей степени изучены и даже почти не осознаны в качестве предмета возможного изучения.